Маркс и Энгельс
Шрифт:
Ради Шорлеммера Энгельс отложил вечернюю работу. Прежде чем разойтись по своим спальням, друзья уселись перед камином в кабинете Фридриха. Ленхен, вязавшая кофточку одному из маленьких Лонге, примостилась на диване. Она заметно одряхлела и часто погружалась в тягостные раздумья.
Елена Демут достигла уже 60 лет. Совсем недавно Ленхен была еще моложава и здорова, но после кончины двух Женни, Карла и маленького Гарри Лонге голова ее поседела, на сухом лице пролегли глубокие морщины горя, спина сгорбилась, но голос, взгляд, жесты были по-прежнему бодрыми, повелительными.
Ленхен, глубоко задумавшись, не сразу отозвалась, когда Энгельс, повысив голос, вызвал ее из мира мыслей.
— Ты устала, дорогая Елена. Весь день не щадила себя в чрезмерной работе. Я, право,
— Чего только Фридрих не придумает! — сказала Ленхен с доброй улыбкой. — Сомневаюсь, чтобы кто-либо, пусть даже сложнейшая машина, угодил тебе и вычистил твой письменный стол так, как тебе нравится.
— Да, в бытовом педантизме наш Энгельс превзошел даже Канта, — пошутил Шорлеммер.
До полуночи не замолкал оживленный разговор в рабочей комнате Энгельса. Спустя несколько дней Шорлеммер уехал. Жизнь в доме на Риджентс-парк-род продолжала идти в напряженном труде.
Немало перемен произошло во внешнем облике Лондона в 80-е годы. Чище стали центральные улицы, отстроились нарядные жилые районы вокруг Хемстеда и Примроз-хилл. Появился первый трамвай, объявленный чудом наступающего электрического века. Его с явным недоброжелательством и опаской встретили многочисленные столичные извозчики и владельцы омнибусов.
Лондон не похож ни на одну столицу Европейского континента. Несмотря на то, что в его пределах, как и в любом другом главном городе государства, расположены биржи, парламент, рынки, молельни, немногие заводы, винные лавки и кварталы бедняков, он сохраняет свою неповторимость. Одна из особенностей Лондона — его чудовищное однообразие. Вест-Энд — фешенебельный район, включающий парки, Дворец королевы, нарядные магазины, театры, напоминает города Европейского континента, но эта небольшая часть столицы совершенно затеряна среди бескрайнего однообразия.
Жилища английских миллионеров внешним видом почти не разнятся от домов всех тех, у кого есть средства на приобретение собственного дома. Два лишних этажа не меняют скромный фасад с большей частью занавешенными окнами.
Трудно представить себе, глядя на обыкновенную оправу этих домов-сундуков, действительную стоимость собранных в них сокровищ.
Чужеземцу нелегко свыкнуться с хмурым небом и необщительными, суровыми обитателями острова. Особенно трудно попервоначалу приходилось рейнландцам, привыкшим к безоблачной лазури, избытку солнца, веселым, легко вспыхивающим людям.
И все-таки Энгельс привык к Лондону и полюбил его, хотя, как сам говорил, был вынужден обуздать принесенную с континента жизненную энергию и понизил барометр жизнерадостности с 760 до 750 миллиметров, прежде чем сжился с местным укладом. Он убедился, что британцы прямодушнее, чем многие другие, а существование без полицейских придирок искупает некоторые неудобства быта.
В часы досуга он совершал долгие прогулки по городу с кем-нибудь из знакомых. Когда в Лондон летом 1885 года приехала писательница социал-демократка Минна Каутская, Энгельс нашел в ней интересного собеседника и выносливого попутчика в странствиях по столичным окраинам. Минне Каутской было 50 лет. Несмотря на возраст и хроническую болезнь, вынудившую ее некогда оставить театр, на сцене которого она достигла уже известности, писательница сохранила и стройную фигуру и моложавое лицо. Особенностью творчества Каутской была отвага, с которой она, вторгаясь в жизнь рабочего класса, ставила и пыталась разрешить больные вопросы социальных отношений. Именно это редкое свойство и привлекло к произведениям немецкой социалистки внимание Маркса и Энгельса и внушило им уважение к ее дарованию. Они считали книги Каутской не только талантливыми, но и весьма полезными для развивающегося социал-демократического движения.
Минна была умная, образованная женщина.
Она могла бы показаться чересчур обыкновенной, так как чуждалась жеманства, оставаясь скромной и простой в обращении. Эти свойства по достоинству оценил Энгельс, который ненавидел всякое кривляние и заносчивость, считая, что они обязательно прикрывают пошлость, невежество и бездарность.Писательница поделилась с Энгельсом тяготами своей профессии.
Путь женщины в литературе всегда тернист. Ей приходится преодолевать предубеждение, связанное с тысячелетиями неравенства, в мужчине она встречает жестокого и сильного конкурента.
Минна Каутская писала в своих романах о рабочих и крестьянах. Героями Минны оказались живые, деятельные люди, взывающие не к состраданию, а к борьбе. Обо всем этом шел разговор между писательницей и Энгельсом во время одной прогулки по окраинам столицы. День был умиротворяюще светел, и дымка, нежная, как Млечный Путь, затянула небо.
Спустившись с Хайгейтских холмов, Энгельс и Каутская пришли на Мейтленд-парк-род, к дому, где жил и умер Маркс, и в молчании постояли перед серыми стенами. Всю обратную дорогу Минна настойчиво расспрашивала Энгельса о его друге. А Фридрих, как всегда, когда речь шла о Марксе, охотно вспоминал их общее прошлое.
Вскоре Каутская вернулась в Вену, откуда прислала Энгельсу свой новый роман «Старые и новые».
Отвечая Каутской, Энгельс писал:
«Я ни в коем случае не противник тенденциозной поэзии как таковой. Отец трагедии Эсхил и отец комедии Аристофан были оба ярко выраженными тенденциозными поэтами, точно так же и Данте и Сервантес, а главное достоинство «Коварства и любви» Шиллера состоит в том, что это — первая немецкая политически тенденциозная драма. Современные русские и норвежские писатели, которые пишут превосходные романы, все тенденциозны. Но я думаю, что тенденция должна сама по себе вытекать из обстановки и действия, ее не следует особо подчеркивать, и писатель не обязан преподносить читателю в готовом виде будущее историческое разрешение изображаемых им общественных конфликтов… Вы доказали, что умеете относиться к своим героям с той тонкой иронией, которая свидетельствует о власти писателя над своим творением».
Настали святки 1885 года. Вечером за большим праздничным столом у Энгельса собрались друзья. Среди них был и химик Шорлеммер. Настроение у всех было вначале невеселым из-за смерти одного из друзей Маркса и Энгельса, старого коммуниста Боркхейма.
— Пули падают в наш квадрат. Валятся старые ветераны, могучие дубы, — посасывая сигару, негромко заметил Энгельс, помолчал и, распрямив плечи, поднял бокал, предлагая тост за густую молодую поросль социалистов во всем мире.
Ужин был превосходный. Об этом особо постаралась Ленхен, которой в стряпне помогала Тусси. Не обошлось без традиционного пудинга с коринкой, украшенного ярко-зелеными колючими ветками остролистника с пунцовыми ягодками, растущими прямо из листа. Маленькая елочка, освещенная разноцветными свечками, выглядела красиво. Глядя на деревцо, Энгельс вспомнил большой чопорный дом в Бармене, отца в черном сюртуке, читавшего нараспев библию и евангелие в рождественский вечер всему многочисленному семейству, мать, жизнерадостную, остроумную.
Речь зашла о Германии и ближайших ее перспективах. Энгельс, несмотря на свои 65 лет, казался нисколько не старше всех собравшихся. Лицо его, когда он говорил о том, что его особенно живо интересовало, еще более молодело. Считая себя не особенно умелым оратором из-за легкого заиканья, он не особенно любил произносить длинных речей прилюдно с трибуны, но, легко увлекаясь в застольном разговоре, был замечательным всепокоряющим собеседником. Стремительность его мысли, образность и богатство словесных красок в сочетании с моложавостью, прекрасной осанкой совершенно уничтожали ощущение преграды, которая невольно возникает между разными поколениями. Молодежь тянулась к Энгельсу, и он не только не препятствовал такому отношению к себе, как к равному, а поддерживал его и легко переходил на ты с людьми совсем еще юными, если они сумели внушить ему уважение к себе. Он вел себя с ними не по-отцовски, а скорее по-братски.