Мародер. Каратель

— Э, караул! Вы так всё время караулили? Заходи кто хочешь! Это чё бля за хуйня? Вам чё, роги подровнять? А нахера «Утёс» тащите, вы чё, на каждый шорох его типа таскаете? Кино мне прогнать решили, да? А ну спускайтесь бля! Стрельба под самым носом, а эти спят, бля! Сейчас огребетесь, охраннички хуевы. По рожку, бля, с каждого как дерну, будете знать…

Серый уже перекинул сходню и виновато топтался у дверей.

— Ахмет, я тут буквально на полчасика спустился, а эти, вишь… Э, ты чё в крови-то? Зацепило? По тебе, что ль, базарные-то с «Корда» долбили?

— Да херня, неважно. Как тут? Спокойно?

— Да вроде. За всё время ни патрона не стратили.

В прихожую выскочила заспанная жена, тревожно кинулась осматривать Ахмета.

— Не суетись, так — мелочи, башку оцарапал. Да не моей половина. Давай пожрать быстрее, и умываться неси. Серый, стволы возьми. Кто в карауле был?

— Витёк с Малайкой.

— Витька-то с почты или твой?

— Мой, паршивец. Ух надеру я ему жопу, засранцу…

— И надери, лишне не будет. Я весь двор от самого ЖЭКа прошел в рост — ну, думаю, как бы не подстрелили. Ага, подстрелят такие. Храп за версту раздается. Где эти разъебаи, скажи, пусть зайдут.

Снова выбежала жена, принесла чистый тельник и домашний бушлат. Ахмет привел себя в порядок, сунул ноги в обрезанные валенки и отправился на кухню. Наскоро отъебав проштрафившихся караульных, принялся за долгожданную кашу.

Базарные хорошо организовали этот процесс — все участники торговли были довольны, и требовавшаяся за вход или торговое место пятёрка была вполне нормальной ценой. На ДОКе базар был дороже и опаснее: из-за своих немалых размеров — а размещался он в бывшем кинотеатре — продавца или покупателя запросто могли ободрать до нитки. Охрана вмешивалась только в случае драки, и предъявлять им, что тебя ограбили, было занятием бесполезным, слишком уж сильный Дом держал этот бизнес. Ахмет грохнул на стойку свой вытертый до белизны РПК. [218] На хранении вместо рыжего мента стоял какой-то новый молодой бычок, явно откуда-то из близлежащих башкирских деревень. Рослый, ширококостный, он легко снял со стойки Ахметову дуру, сунул на стеллаж и недовольно покосился на оттопыренный АПБшкой бушлат — такие штуки тоже, в принципе, подлежали сдаче… Смотри-ка, уже подтянули замену. Да, бычара растёт, ишь, на АПБшку как щурится — надо сразу приплющить чуток, отложиться, так сказать, в юной памяти…Ахмет нагнал немного мёртвого вида, уперся в левый глаз пацана. Остановить время в голове получилось легко; картинка окружающего быстро съежилась, потеряла яркость и цвет, наконец растаяла окончательно. Вместо молодого башкира в сузившемся поле зрения остался лишь слабо подергивающийся клочок тумана, в верхней части которого можно было по желанию вызвать или прогнать лицо. Сейчас оно было нужно. Ахмет (хотя какой Ахмет: тот, что командовал парадом — имени уже не имел) постарался как можно ярче и детальнее представить, как его кисти надежно фиксируют голову, большие пальцы нащупывают щелки под нижними веками — между костью глазницы и упругим трепетом яблока, куда так тянет нажать при головной боли. И плавным движением ныряют внутрь, с капустным хрустом разрывая завернувшиеся веки, цепляя жесткими заусенцами тут же лопающиеся пленки и связочки. Жидко хрустнули глазные яблоки, визгливый вой ударил по ушам. Сразу пришла отдача: послание адресатом получено и понято правильно… Ну что ж, хорошо, коли так — Ахмет вернул привычную картину мира. Весь процесс уложился в секунду, и со стороны что-либо заметить было очень трудно: парень застыл на мгновение, уставившись Ахмету куда-то в бороду, и тут же очнулся. Но теперь его расслабленные и точные движения сменились неуверенной суетой. Ахмет продолжал тянуть паузу, дожимая пацана. Ну, хватит. Пора и погладить — требовать сдачи АПБ он теперь точно не станет. Никогда.

218

Joint-bomb — разговорное название управляемой авиабомбы.

— Не бойся, за меня не накажут. Откуда взяли тебя, балакаим?

Пацан дернулся, но тут же взял себя в руки и вежливо ответил:

— Из Сарыкульмяк, Ахмет-абый.

— Показали уже? — улыбнулся Ахмет. — Аркашка, да? А сам свалил, не хочет со мной здороваться. Тебя за что хозяин забрал — отец задолжал?

— Нет, они с хозяином договорились.

— Давно живешь? Как отзываешься?

— Урал. Двадцать четыре будет скоро.

— Ярар, малай, ярар… — совершенно искренне и тепло улыбаясь, Ахмет закруглил разговор и уже приветливо здоровался с курившими за решеткой пулемётчиками.

У пацана на лице явственно проступило облегчение, но выражение лица неуловимо изменилось — легкость сменилась тенью раздражения; продолжая принимать и складывать волыны, пацан уже не улыбался и даже не рассматривал с былым вниманием стволы посетителей. А посмотреть сегодня было на что, среди заурядных ружей и волын встречались и довольно редкие для Тридцатки штуки: сегодня аж «Винторез» хаслинские сдали — раритетнейшая штука, в Тридцатке таких ни у кого нет. «Лось» вон лежит, тоже 9-миллиметровый. Интересно, где его хозяин берёт патроны… Или вот, гладкоствол, «пукалка», как сейчас говорят, но какая лапка — «Бенелли», итальянка. Не ружьё, а произведение искусства. Когда-то за такую красоту можно было хоть три, хоть пять новых волын взять, а сейчас за задроченный «укорот» сколько пукалок попросят — десять, пятнадцать? И то вряд ли. Кому сейчас гладкоствол нужен, совсем безоружному разве что.

Хотя торговля припасом для ружей шла бойко — гладкоствол по-прежнему являлся основным видом вооружения малых семей и одиночек. В оружейном углу базара всегда толпился народ, порох, гильзы, капсюли хватали почем зря. Ахмет медленно брел в толпе, время от времени находя взглядом жену. Та зарылась в ворох тряпок, судя по всему, надолго. Так, Серый бабу пасет, не отвлекается. Займемся-ка покамест бурением. Ещё кружок, и в чайную. Ахмет прошелся по продуктовому ряду, часто останавливаясь и понемногу беседуя с каждым продавцом. Новостей не было, цены стояли как вкопанные. Две лепешки хлеба по-прежнему стоили пятёрку, килограмм свинины полрожка, чебак по три пятёрки за пятикилограммовый пакет. Ничего не появилось, ничего не пропало. На табачном лотке царила идиллия — «Прима» шла по пять пятёрок за пачку, «Мальборо» по пятнадцать. За поллитровую банку трубочного просили по два рожка — и в рассыпуху не продавали. Нету денег — привяжи к жопе веник. Или покупай трубочную смесь по десять пятёрок за стакан — хрен знает из чего набодяженную. Ахмет с удовольствием наблюдал, как торговцы с первой же продажи бежали к табачному прилавку… Эх, правильно я в своё время угадал, слава Аллаху…Как началось Всё Это, курить-то никто не бросил, наоборот, закурили даже борцы за здоровье. Ахмет достал из-за разгрузки рожок, выщелкнул пятёрку:

— Олег Петрович, насыпь трубочного.

Старик не был в курсе, что весь табак, проходящий через обе точки его хозяина, принадлежит Ахмету, но всегда был приветлив и даже совершал для него мелкие нарушения. Как сейчас, к примеру — достал из-под прилавка мешок и бросил пару крупных щепотей в подставленный кисет.

— Держи, Ахмет. Как здоровье, семья?

— Да ничё, спасибо, Олег Петрович. Как вы, здоровы, я вижу?

— Да, всё скриплю, никак Господь не приберёт.

— Всё в руках Его, Олег Петрович.

— Это точно, точно… — ритуальная часть базара закончилась, пора приступать к съёму новостей.

— Что слышно, Олег Петрович?

— Да как тебе сказать — вроде, и нет новостей особых. Так, по мелочи — тушняк пошел в другой тубе, заметил? Тот, с «Родины» — то, что базарные сами торговали — похоже, кончился. Пришла партия туб с «Ударника» — знаешь, где это?

— Троицкий комбинат? Дак его же «хозяйки» с Самого Начала взорвали, оба ствола, говорят, до самого низу завалены?

— А какие не взорвали? Всё ж завалены были. Значит, и его отрыли. И с чего ты взял, что до низу было завалено? Кто это знать может?

— Да говорят люди.

— Перестань. Не поверю я никогда, чтоб хозяева хоть что-то по-человечески сделали.

— Согласен, Олег Петрович. Ну и как новый тушняк, пробовали уже?

— Конечно. С моими доходами только тушняком по шесть пятёрок и питаться. Но кто брал — говорят, ничего. Чёрного сала немного, от силы ложку с банки выкидывать. Значит, меньше восьми-семи лет с закладки, перед Самым Началом, видать, заложили.

— А припёрли-то много его? И кто?

— Не знаю, говорят — пришли какие-то позавчера ночью, вроде на север идут. На базар не спускались, сидят наверху у базарных. Может, обедать спустятся. Говорили ещё, что носильщиков много очень. Им в сарай чуть ли не на тридцать рыл еды таскают — молодняк базарных трепался, я слышал краем уха. Они там сейчас тележки чинят, тоже говорят — много тележек-то, много. Я думаю, они этим тушняком за остановку рассчитались. Ну вот и всё, в общем-то. Да, ещё пацана схоронили дней пять. От него, говорят, почти ничего и не осталось, собаки растащили почти всего. Ночью двоих из Аркашки рыжего караула на дострел послали, а там одного то ли кто-то грохнул, то ли что. Второй весь в соплях прибежал, без волыны, до того пересрался — заикается теперь. От него по сей день добиться не могут, кто ж его там так напугал. Петрович слегка выделил тоном «кто»… Ага, Петрович, пытаешься немного повымогать, типа расшифровал? А, какая разница — расшифровал или нет; догадки есть догадки. Ну ушлый старик, прям миссис Марпл…

— И что, сильно добивались?

— Чего?

— Ну, кто второго-то привалил.

— Да нет, не так чтоб очень. По крайней мере, я не слышал, чтоб совсем по-взрослому его трясли. Зачем? Да и он толком, говорят, не отошел ещё. А ты-то что, трясли его, не трясли — твоя какая печаль? В дружки тебе он молод ещё… Али с мамкой путался? — c ехидцей ухмыльнулся Петрович. — Не твой ли пацан-то? Хотя вроде как, тот белобрысый…

— Да и хрен с ними со всеми. На самом деле — мне-то какая печаль… Ладно, Олег Петрович, пойду потихоньку. Спасибо за табачок, бывайте здоровы.