Мародер. Каратель

Продуманно обойдя территорию гаража сзади, Ахметзянов медленно, по пяти минут застревая на каждом рубеже, продвигался вглубь территории. «Буханка» обнаружилась стоящей прямо в воротах, водительская дверь распахнута — ну прямо инсталляция «Садись и езжай». Ну-ну. Ренген молчал, поэтому приходилось примерять на себя возможные действия устраивающего засаду — что было трудновато, потому что Ахмет не знал, кто же на него охотится. Валёк? Тот, кто уже Валька завалил? Или тот, с кем Валёк договорился? Ни тот, ни другой, ни третий вариант фильтра примитивного здравого смысла не проходили, но полученный Ахметом сигнал «предельно опасно» сомнению не подлежал, это было «прямое» знание — безренгенным объяснять бесполезно.

Обшаривая монокуляром первый этаж управы, Ахмет заметил зеркало на приоткрытой в коридор двери кабинета. Осторожно переместившись, увеличил угол обзора. …Ну-ка, есть там кто у нас…Никого, однако, в коридоре не наблюдалось. …Надо б добавить к инструменту рогатку. Щас бы высадил на том конце осколок покрупнее, враз бы обозначились. Если, конечно, они там… Первый этаж управления идеально подходил на роль места засады, и Ахметзянов практически не сомневался, что супостат засел именно там. Сделав несколько коротеньких перебежек, Ахмет подобрался к управе вплотную и замер под бетонным козырьком на невысоком заднем крыльце. Вроде тихо. Осмотр двери показал, что тихо её открыть нереально, зато вполне можно вытащить лист крашеной фанеры, заменяющий разбитое стекло. Удаление фанеры проблем не вызвало; куда труднее было без шума перелезть через кучу всякого хлама, приваленного к двери на той стороне.

Внутри, присев на ступеньку, Ахмет первым делом тщательно восстановил сбитое дыхание. Попытка оживить ренген ни к чему не привела — либо зловредный аппарат капризничал, либо Ахметзянов просто жал не те кнопки, не умея обращаться с такими сложными вещами. Когда шум сердца и свист прокуренных легких перестали, наконец, забивать входной сигнал в ушах, Ахмет двинулся на поиск. В разрухе, царящей в коридорах управления, чётко прослеживались две волны — было видно, где пробежались суетливые бестолочи, разбивавшие мониторы и стекла шкафов, а где прошел, неодобрительно морщась при виде дурости первых, невозмутимый основательный мародёр. Вот куча дешевых телефонов — это, конечно, бестолочи. Собрали охапку, потом, похоже, дошло — звонить-то куда? Бросили. Тут же, под ноги, в коридоре. Вот они же вскрывали дверь — измочаленный косяк, всё полотнище в пыльных отпечатках кроссовок. А вот дверь вскрывал человек из другой оперы — одним движением, быстро и наверняка, без лишнего шума. …А ну-ка зайдём. Посмотрим, чё где искал. Ага, бардака не оставил; глянул, дальше пошел.Ничего перевёрнуто не было, но содержимое ящиков явно осмотрено. …Интересно, зачем коллега тратил время на этот порожняк? Ну что можно найти в столе бюджетной конторы?..Отметив, что надо как-нибудь вернуться сюда и забрать чистую бумагу, несколько пачек которой пылилось в одежном шкафу, Ахмет собрался было выйти из кабинета, но вдруг что-то еле заметно чиркнуло по его вниманию — боковым зрением он отметил в окне, выходящем во двор, на ряд здоровых автобусных боксов, какое-то едва заметное движение, заставившее выплеснуться в кровь очередную порцию кипящего адреналина. Резко развернувшись к окну, он пристроился на фоне темного шкафа, чтоб не отсвечивать на светлых обоях, и тщательно ощупал взглядом каждый видимый сантиметр панорамы гаража. Ничего. Ладно, шевельнулся раз, шевельнешься и второй. Ахмет расфокусировал глаза и продолжил мониторить вид в окне, старательно поддерживая расслабленность. Когда в очередной раз отчаявшись чего-нибудь дождаться, он собрался идти дальше, глаз снова дернуло — и на сей раз Ахмет успел. Движуха, оказывается, была на крыше. Ровная тень здания, протянувшаяся через поле приземистых автобусных жилищ, украсилась маленьким прыщом — и прыщ двигался: тот, чья башка так отчетливо обозначилась, водил жалом, осматривая территорию. Скрылся. …Ага. Комитет по торжественной встрече. Бля, а если их там много? —Ахмет задумался. — Пытаться внести в ситуацию ясность — лезть на рожон, это однозначно. Если там ждут — а, судя по всему, так оно и есть, то шансов не то что забрать свой груз, а просто выйти из ситуации — нет; и не просто «нет», а нет совсем. Херово. Девять ящиков и три волыны… Стоит ли из-за этого подставляться? С одним патроном? Увы, но, похоже, стоит…Вдруг ярко так представилось — его плотным огнем отгоняют от оконного проема, тем временем несколько нападающих подходят вплотную, цепляют на дверь шашки — а отогнать нечем. …Без возможности отмахаться не обойтись, и если сейчас отдам груз, то отдам наши с женой жизни. Сам. Ну уж хуй, ребятушки. —попытался разозлиться Ахмет. — Этот груз оплачен, и вы его — на халяву — не получите. Если есть возражения, вам придётся свои возражения засунуть себе в жопу. Обсуждение, мать вашу, закончено.Не сказать, что эти реплики киношных крутышей как-то особо взбодрили Ахметзянова, но всё ж заставили подняться и направиться к лестнице на крышу. Он не торопясь брел по усыпанным битым стеклом лестничным маршам, даже не особо стараясь шифроваться — но всё равно отчего-то получалось довольно тихо. В переутомленном мозгу вяло болтались недосформированные мысли, умудрившиеся сбиться в раздражающе-навязчивый стишок: …попробовать лучше, чем тухло слинять… попробовать лучше, чем тухло слинять…

Кроссовки он увидел издали, в просвет между железной лесенкой в лифтовую будочку на крыше и потолком последней лестничной площадки. Дорогущие фирменные тапки. Его почему-то это обрадовало; попробовал проследить ход собственной мысли — почему? такие тапки может купить не только безбашенный салабон, но и вполне боеспособный молодой самец; спортсмены, к примеру, такие таскают, да мало ли! — однако маленькое пятнышко радости спряталось где-то в самом углу, но уйти не ушло. …Ну и ладушки. — решил Ахметзянов. — Только расслабляться всёрно низзя… Так. Тапки стоят у двери. Что он может делать у двери? Страховать спину тех, кто караулит над буханкой, что ж ещё. Если залезли на крышу — значит, а — имеют стволы, б — уверены, что попадут, в — поссыкивают непосредственного контакта; не ссали бы — сели б по-человечески. Что это нам даёт? А дает нам это, что они, по ходу, бараны. Значит, если борзануть, они руки к жопе прижмут. Интересно, у караульщика этого есть ствол, или нет? Скорее всего нет. Ладно, всё. Пробуем.Ахмет решил резко выскочить на караульного из-под лестницы и быстро прирезать. Как он будет резать живого человека, он не представлял; нет, техника была ясна, но… В общем, решив положиться на инстинкт самосохранения, этот пункт он опустил, сосредоточившись на моменте своего появления. Была даже шальная мысль спокойно, но быстро выйти из-под лестницы, посмотреть на караульного, как на мебель, и невозмутимо подняться — вот сто пудов, он охуеет и растеряется! — но всё сложилось иначе. Караульному захотелось поссать, и, судя по его движухе, он решил поссать прямо вниз по лестнице. Звякнул прикладом по бетону ствол — блин, был всё-таки ствол-то! Вжикнула пластиковая молния спортивных штанов, а Ахмет, заранее сморщивщись — …бля, щас обоссыт ведь, гад!…уже нёсся вперед, так и не успев продумать план действий. Ссанье караульного, щедро промочившее весь живот и левую ногу, показалось ему неправдоподобно горячим. Ахмет не успел осознать свой взлёт по грохочущей лесенке, хотя в эти считанные секунды так много всего произошло: ему удалось и шарахнуться с траектории — казалось, струя летит прямо в лицо; приложился плечом об стену, сильно корябнув побелку стволами ружья, испугался — щас как зачерпнет побелки, да разорвет при выстреле, тут же вспомнил, что дробовик-то не разорвет; успел удивленно порадоваться реакции караульного — тот, сделав круглые глаза, вначале застыл — статуя писающего мальчика, ёпть; вместо того, чтоб как-то отразить нападение, он даже не то что к своему бесполезному уже ружью не дернулся, а — вообще комедь! — попытался рефлекторно отвернуть свой ссущий отросток к стене. Мы таки стесняемся… Ахмет неловко, но сильно воткнул ему в горло нож, и на мгновение замер в растерянности: враг-то не умирал! и даже не заметно, чтоб собирался! Он даже не падал, и, мало того, тоже как-то растерянно косил глазом на руку Ахмета, словно удивившись такой беспричинно недружественной выходке. В животе Ахмета словно оторвалось что-то холодное, мгновенно пробило потом и пронеслась какая-то странная смесь полумыслей-полуэмоций — происходящее показалось ему каким-то нелепым детским сном: ой, страшно-то как, что ж я делаю? Домой надо. Нет, надо вытащить нож у чувака из шеи, может, ничего ещё и не будет, сядем, покурим… Но мгновенье пронеслось, и к реальности Ахмета вернула первая, обжигающе-острая струйка, ударившая в лицо. Испугавшись, словно во сне, бессилию своего оружия, Ахмет подвытащил лезвие из раны и снова сильно ткнул, царапнув острием позвоночник — мерзкая вибрация вызвала даже не прилив, а удар тошноты — мощно фыркнуло из артерии, парень ещё дальше выкатил округлившиеся глаза, попытался вдохнуть, а воздух уже шел через разорванную трахею, сипя, как газ в духовке… Всё это спрессовалось в секуды две-три, не больше. Ахмет пришел в себя, только почти отделив голову парня от беспорядочно конвульсирующего тела. Воздух в будочке, только что сухой и прохладный, сменился парным духом бойни — медный смрад живой крови, мочи, да ещё с улицы тянуло горячей кровельной смолой. Из-под неспокойного трупа высовывается какое-то непонятное ружьишко, корявое какое-то, в наклейках — похоже, биатлонное. Ну нах, некогда разбираться. Ахмет, хлюпнув мокрыми штанами, вскочил с колен и, стараясь не зацепить взглядом тело, аккуратно выглянул, зажимая рвущие горло рвотные судороги. …Ага. Сидят. Опаньки, и Валёк. Ясно. Метров пятнадцать, чуть больше.Пронеслось — выскочить на рывке? Нет. Быстро обернутся. Пройду сначала сколько получится, типа этот идет, а там рвану. Первым этого, у которого ружьё на коленях, а того с ноги попробую, а там и ножиком…Тело само начало движение — Ахметзянов даже опешил, но искорка предчувствия удачи разгоралась, убирая тошноту, усталость и мандраж. Ахметзянов шел на неторопливо оборачивающихся врагов, понимая — всё, всё уже сложилось — и теперь только не испортить. Тело вскинуло ружьё, ловко попав в паузу между шагами — и черты лица обернувшегося наконец первого исчезли в красном облаке. Продолжая двигаться, Ахмет движением ствола указал второму: сюда встань. Пока тот двигал непослушное тело в указанное место, Ахмет подошел вплотную и мощным ударом ноги отправил его за бортик. Не прерывая движения, перехватил ружьё и всем телом, стараясь не разболтать колодку, въехал застывшему Вальку по колену. Остановился. Всё, завод кончился.

Руки сами разжались, и ружьё глухо стукнуло по размякшему за день рубероиду. Порыв ветра обдал ознобом, напомнив, что вся одежда в крови и ссанье того, на лестнице. Мыслей не было, Ахмет ощущал лишь безразличный покой — он казался себе кусочком пустоты, невесть как здесь оказавшейся и зачем-то согласившейся принять участие в ненужной, утомительной суете. С воем Валька вновь появился звук — до этого всё происходило в абсолютной тишине. …Блин, чё он так орёт, — тупо подумал Ахмет. Откуда-то взялось раздражение. Ему больше всего хотелось лечь — прямо так, в мокром, закрыть глаза и избавиться от всего этого, перестать быть. А тут эта свинья орёт, аж уши закладывает.

— Не ори, бля, козел!

Валёк послушно заткнулся, вытаращив глаза на ствол в руках Ахмета. Ахмет проследил за его взглядом: …О, ружьё. Блин, когда это я? Да похуй. Щас уже, скоро…

— Ты с ними когда договорился?

Валёк, даже не пытаясь ответить, снова заверещал — голос Ахметзянова меньше всего напоминал голос живого человека. Но сам Ахметзянов этого не понимал, поэтому, повторив вопрос и снова не получив ответа, показал Вальку стволом: переворачивайся. Тело Валька мгновенно всё поняло, это было видно по глазам; но сознание ещё за что-то цеплялось, и Валёк послушался — захлебываясь криком и пытаясь как-то не потревожить сломанную ногу, тем не менее лег почти на живот. Ахмет обошел его, встал над головой, и несколько раз быстро ударил ножом со стороны лопатки, пытаясь достать сердце. Один из ударов, похоже, достиг цели — начавший было сворачиваться и махать рукой Валёк обмяк и спокойно раскинулся на рубероиде. Ахмет безразлично оглядел крышу, залитую теплым закатным солнцем. Два трупа. Где-то внизу должен быть третий. Утренний вояка казался даже не вчерашним, а позапрошлогодним. …Всё, спать на хуй, спать. А то рухну прям где стою. Надо б ещё осмотреться, вдруг кого на выстрел принесло…Но его хватило лишь на сбор бесполезных спортивных ружьишек, да поверхностный шмон трупов; мародёром он тогда был ещё совсем зелёным. Годом, да что там, полугодом позже он оставил бы три голых трупа; правда, целых — а некоторые заходили и подальше. Ключи ему не попались, и «уазик» пришлось заталкивать в бокс пердячьим паром. Тщательно забаррикадировавшись, Ахмет вытянулся в кузове и мгновенно уснул.

Вспоминая этот день впоследствии, Ахмет поражался своему везению — на раскатистый выстрел 12-го калибра никто не явился, хотя рядом с УАТом раскинулось целое море гаражных кооперативов, где его по-любому слышало не пять и не десять человек. Так что, проснувшись ночью от холода, Ахметзянов спокойно отогнал «уазик» с грузом домой, заложив тем самым основу своей обороноспособности.

В ящиках оказались одни патроны. Ахмет даже расстроился — предвкушаемой обороноспособности достичь не удалось; он надеялся, что вороватые прапора как-то поразнообразней скомплектуют свое выходное пособие; но у АК, доставшихся ему вместе с патронами, не оказалось даже рожков. Позже он, конечно, разжился и рожками, и гранатами, но по совершенно грабительскому курсу, оставшись с одной волыной из трёх.

Вооружившись, он позволил себе выдохнуть и заняться мелкой бытовой суетой, предчувствуя, что скоро придёт конец возможности свободно ходить по улице. Разобрав кирпичные перегородки, расширил жилплощадь, отведя под отапливаемую зону два самых небольших помещения. Цемент быстро стал дефицитом, причем за мешок надо было готовить или пять-десять банок пива, или пару килограммов сахару. Причем цены росли каждый день, и на краю лесопарка, где наиболее дальновидные давно уже валили сосны, каждое утро стоял заливистый мат — приходя на стихийное торжище, покупательницы — а покупали почему-то почти исключительно бабы, пытались усовестить насупленных продавцов, преимущественно мужиков. Странно, но многие, едва ли не половина, принимали в оплату деньги, некоторые даже брали рубли — по невообразимому курсу, но всё же. Основным средством расчёта служила, конечно, жратва — патрон стал местным баксом лишь после осенней мясорубки, когда его ценность и универсальность стали окончательно ясны каждому. Народ, вообще, как-то быстро вышел из оцепенения первых дней и пытался наладить товародвижение. Тогда на торжке у леса продавались — и покупались ведь! — довольно странные товары, вплоть до бабьих красок и туалетной бумаги. Ахмет недоумевал — на хера отдавать банку сгущенки за пачку порошка? Или вот чудило — продает хорошую лопату за пачку курева. Вопреки его ожиданиям, это всё не кончалось и не кончалось — и Ахмет принял решение: раз такая у вас страсть ко всякой дряни, надо помочь. Если вам лень сломать дверь брошенной квартиры и набрать всего этого даром, пожалуйста — мы парни не гордые и с большим удовольствием пошарим по округе. Забросив дровяные работы, Ахмет с головой ушел в мародёрство. Люди, уезжая, оставили на удивление много товара, и за сентябрь Ахмет наторговал куда больше, нежели награбил по магазинам. Единственное, что огорчало — неразбериха с ценами устаканилась, и за пачку «Тайда» две банки сгущенки никто уже не давал; кроме того — конкуренция среди потрошителей квартир заметно обострилась, причем резко, практически за несколько дней. Несколько раз наткнувшись в пустых квартирах на свежие трупы коллег с проломленными головами, Ахмет стал куда осторожнее и перестал чистить жилые дома — на предприятиях тоже можно недурно навариться. Он даже пошел на серьезные затраты, оплачивая жратвой носильщиков. Те, весело крутя пальцем у виска, охотно брали просроченные консервы и другой скоропорт за доставляемые сумасшедшему Ахметзянову тележки всяческих промышленных грузов. …Давайте, давайте. Смейтесь, сколько угодно, только таскайте. Я свое возьму. Но не сейчас. Когда все эти передохнут, — думал он, одной своей частью ужасаясь невесть откуда взявшемуся хладнокровному цинизму, — останутся только ушлые. Ушлые быстро заживут как на зоне, семейками — это выгодно. А семейкам положено бодаться — специализация-с. Кто на что сядет, и будут держать. Вон, вокруг дров-то уже щас чё творится. Семьи станут оседать и укрепляться; вот тогда я и возьму настоящую цену и за газ, и за горелки, и за колючку…

Если честно, то особенным сюрпризом Пиздец для него не стал — он, как и многие, чувствовал, что добром это всё не кончится. В начале девяностых Это нависало очень отчётливо, но затем как-то нечаянно рассосалось; впрочем, было ясно — получена небольшая отсрочка. Потом завелся и окреп капитализм, и стало так суетно, что Это чуть ли не окончательно вытеснилось из поля зрения рекламной свистопляской, отдаленным грохотом Чечни и необходимостью зарабатывать всё больше и больше. Ахметзянов растерянно наблюдал, как Это, сделавшись смешным и нестрашным, тем не менее уверенно прорастало откуда-то, увеличиваясь и наливаясь. Отдельные стволы — или щупальцы? — вырастая, смыкались где-то наверху, и хотя солнце продолжало исправно выполнять свои обязанности — стало как-то… не темнее, как-то временнее, что ли… Сейчас попробую выразить. Все помнят старые стрелялки для первых пней? Помните эти залитые мертвенным светом из ниоткуда залы, площади, тоннели? Нет объёма, теней, неоднозначности — поэтому трудно забыть об искусственности всего и слиться в берсеркерском упоении с деловитым Дюком или отвязными гимнастами из «Унреала». Жизнь вокруг стала именно такая — непрорисованная, Это высосало из неё реальность, и Ахметзянов недоумевал — отчего всё вокруг, ежеминутно перепрыгивая, подныривая, переступая через могучие плети и стволы Этого — в упор ничего не видят? Порой Ахметзянову казалось что он шизанулся и любуется картиной в нездоровом одиночестве — однако практически ежедневно убеждался в полнокровной телесности Этого; и напротив — всё чаще его рука проваливалась в пустоту на месте привычных вещей из Нормального Реального Мира.

Простая идея поискать свои подобия отчего-то довольно долго казалась Ахметзянову абсурдом: уж очень интимный характер носили его повседневные диалоги с Пиздецом Надвигающимся. Тем не менее Ахметзянов прилежно сканировал каждого человека на предмет тех нюансов поведения, реакций, незаметных оборотиков речи, свидетельствующих о причастности носителя Клубу Заметивших. С точки зрения эффективности это был микротом; лопата более широкого взгляда сработала лучше. Оказалось, что он «такой» совсем не один: вокруг ростков Этого, хотя каких, на хер, ростков — уже скорее стволов, с гармошками и кумачом бродили пенсионеры, болтливые и жадные, очень похожие на бандерлогов из «Маугли». К потрясающим портретами забытых вождей Ахметзянов всегда относился с брезгливой жалостью; ему казалось мелким блядством поминать всуе Это только потому, что в своем неумолимом расползании Ему случилось перевернуть твою персональную миску.

…Такие видеть Это не могут, — небезосновательно считал Ахметзянов, — разве как землеройка, возмущенная транзитом слона через её охотничьи угодья…Были и другие, но такие же чокнутые. Несмотря на свое незавидное социальное положение, Ахметзянов с начала 90-х читал исключительно издания ИД «Спекулянтъ», имея целью понять, как же всё теперь будет устроено. Через достаточно продолжительный период начав немного ориентироваться в системе столичных иносказаний, Ахметзянов обнаружил, что не одинок в своем диагнозе. Но, к его безграничному удивлению, факт Неумолимо Надвигающегося Пиздеца отнюдь не печалил высокоумных экспертов — их внимание полностью занимало то, с какими бюджетными показателями и на какой модели «Лексуса» встретить Пиздец было бы вполне комильфо. Ахметзянову стало ясно, что первые считают проблему несущественной по сравнению с какими-то льготами, компенсациями и доплатами; из-за смутных представлений о предмете «льготы» у него жестко ассоциировались с чем-то вроде манной каши, выдаваемой после долгой очереди в пыльных «учреждениях» со стульями в коридоре. Когда Это настанет, они всё так же станут трясти кастрюлями и справками у Его подножия… С этими дурацкими справками, — мысленно ухмылялся Ахметзянов, — только к Пиздецу вам и дорога; ну и лопайтесь, с брызгами. А мы уж как-нибудь…Вторые, похоже, настолько уверены в собственной московскости-столичности, что даже Пиздец их не сильно-то и пугает. Особенно его покорила фраза о «комплементарности да хоть Зюганову». Ахметзянов не был уверен в корректности собственного толкования их переливчатых пассажей, но из контекста следовало, что оная «комплиментарность» считается в том кругу отличным средством не только от Зюганова, но и от Пиздеца почему-то тоже. Да, отдельные черты Этого сквозили, сквозили в некоторых ракурсах зюгановского оскала, но концентрация была безобидно низка. Зюганова Ахметзянов почти не боялся — ведь Зюганов сам боялся, и вел себя всё приличнее, пока высокоумные совсем не перестали его ругать. Часть учителя математики определенно главенствовала над неизвестно откуда попавшей в него частицей Пиздеца — иначе он сам всех ругал бы, а не угрюмо отбуркивался от лощеных нахалов из телевизора.