Марш Акпарса

Санькины выпытать хотят. Ну, раб божий Александр, замкни уста на замок...

Ирине хорошо виден другой монах, невысокий, плотный, в ста­рой рясе. Полы рясы обтрепаны. Скуфейка лихо сдвинута набе­крень, из-под нее торчат клочки рыжих волос. Борода у монаха окладом, нос картошкой, с красновато-сйним отливом. Ежели пер­вый монах неотрывно глядит на молящихся, то второй успел обша­рить взглядом все углы скита, вроде бы нечаянно открыл ящик стола, заглянул под лавки. Хотел было прошмыгнуть в молельню, но другой знаком запретил — молитве мешать нельзя.

Не успел Санька подняться с колен, рыжий постучал в дверь и сиповато произнес:

— Господи Исусе Христе, сыне божий, помилуй нас.

— Аминь!—ответил Санька и открыл молельню.

— Мир обители сей и вам, люди,— пробасил черный монах, вставая.

— Входите с добром,— Санька топтался на месте.

— Удивление читаю на лицах ваших. Не ждали?

— Истинно,— ответил Санька.— Ушли мы от суеты людской вдаль и не ждали, что наше скитское житье, тихое и богоугодное, прервется словом из мира.

— Да-а, житье у вас тут тихое,— щуря подслеповатые глазки, произнес рыжий монах.

— Только богоугодное ли?—дополнил черный и испытующе глянул сначала на Саньку, потом на Ирину.— Живут тут брат и сестра денно и нощно с именем Христа на устах, а знают ли они смысл Христова ученья? Всю свою жизнь земную Христос учил на­род, души людские истинной верой просвещал. А вы? Токмо для себя живете, дары божьи всуе переводите.

«Если начнут царевым именем насильничать — не дамся,— ду­мал Санька, слушая монаха.— Все одно умирать, лучше в схват­ке сгину, а не дамся».

— А меж тем,—продолжал монах,— кругом живет великое множество людей во тьме, и не знают, куда идут. И ты, раб бо­жий Александр, живешь среди них со светильником веры право­славной, но светильник сей тобою потушен. Умно ли сие? Не умно и преступно. Много лет провел ты здесь, но не токмо человекам, а и себе пользы не принес. И пришли мы на подвиг святой тебя звать.

У Саньки сразу отлегло от сердца. Спросил робко:

— Откуда, отче, знаешь имя и прегрешения мои? Место скита моего никому неведомо, кто указал путь тебе?

— От людей скроешься, от всевышнего—нет.

— Я рад вашему приходу, отче. Сам скитской жизнью давно недоволен.

— Покажи обиталище твое и земли, окрест раскинутые. Веди.

— Сказано: дьяк, гусино перышко, мудрая голова!—восклик­нул рыжий, когда Санька с черным монахом ушли.— Охмурит он твоего братца, право слово, охмурит.

— Он разве не служитель божий?— спросила Ирина.

— Сказано: дьяк земской, а чешет языком во сто крат бойчее духовного,— поддергивая штаны, молвил в ответ рыжий.— А у тебя, девка, во рту ополоснуть нет ли чего?—и подмигнул.— Пока этого сатаны нет, пропади он пропадом!

Ирина по сизому носу догадалась, что рыжий привержен к хмельному, и ответила:

— Я мигом за чистой водичкой сбегаю.

— Сказано: и превратил спаситель воду в вино и един хлеб в пять тысяч хлебов и накормил и напоил превеликое множество народу. А ты сие сделать сможешь ли?

— Во ските... вино... откуда?—пролепетала Ирина.

— Сказано—не лги!—смеясь крикнул рыжий.—Ибо чую но­сом хмельное со первого шага в твою обитель...

— Боже мой! Так это мед неубереженный скисся и бродит. Вылить еще я не успела, прости, отче.

— Да ты с ума сошла, пропади ты пропадом. Вылить! Сказа­но— тащи сюда.

Ирина выскочила в придел и скоро поставила на стол большой ушатец с медовой брагой.

— Ой, ковшичек забыла,— и убежала обратно.

— Пропади он пропадом — ковшик,— монах махнул рукой. А когда Ирина вернулась с ковшиком, он уже, припав к ушату, пил брагу через край.

— Вот теперь слава богу! Вот теперь Ешка-Кугу тоя жив. Это меня, красавица, Ешкой зовут, потому — Ефим! А Кугу тоя — это, пропади они пропадом, черемисы меня назвали, потому как большая палка. Ходим мы из нашего монастыря по черемисским краям — язычников к православной вере приобщаем... С палкой это дело поспособнее выходит. Ну, и сказано: Кугу тоя — сиречь Большая палка.— Ешка захмелел заметно и, подсев к Ирине, про­говорил:— А этот сатана дьяк Шигонька, пропади он пропадом, лукавец, не приведи бог. Вот он говорит...— Ешка подошел к уша­ту еще раз, снова пососал бражку через край и продолжал:—Вот он говорит: господь послал его к вам и место ваше указал. Ска­зано— лукавец. И совсем не господь бог послал его сюда, а один нагорный черемисин.— Ешка поманил пальцем Ирину и добавил:— Л Шигонька сам, как и вы, из Москвы беглый. Говорят, у царицы Глены Васильевны думным дьяком был. Голова! Одначе прови­нился! И матушка-царица указ —думному дьяку Шигоньке голову долой. А митрополит Даниил, пропади он пропадом, и говорит

Шигоньке: беги в черемисские леса, приведи в православную веру четыре... нет, сорок тыщ язычников, и тогда выпрошу у матуш­ки-царицы тебе прощение. Вот он и прибег. Думал, раз-два — и сорок тыщ язычников окрестил. Ан не тут-то было. Я десять лет обращаю черемисов в истинную веру и, знаешь, сколько обратил? Двенадцать душ! А тут надо сорок тыщ. Вот он и хочет Саньку твоего послать к черемисам. Затем н пришел. Сказано: пропади он пропадом.

— Ты про нагорного черемисина говорил,— с волнением спро­сила Ирина,— откуда он про нас знает?

— Этот Шигонька в сих местах не первый раз шатается. Ска­зано: в молодости тут бывал, жил у одного черемисина в дому. Потом, уж я не ведаю как, сын того хозяина попал в Москву, слу­жил там государю, сейчас владеет землями отца — умница, про­пади он пропадом. Ну, Шигонька сразу к нему. Ударил челом: позволь, мол, на твоей земле часовенку поставить али церквушку. И тот горный князь не токмо позволил, но и первый в ней окре­стился. А Шигоньке говорит. «Я-де тебе услужил, а теперь ты мне услужи. Сходи, говорит, в Разнежье, в монастырь, узнай, не живет ли там Санька-стольник. Найди и приведи его ко мне. Шигонька круть-верть, а отплатить добром надобно. Ну и пошел в обитель. Позвали к нему меня, потому как я один про ваш скит знал, где он и как. «Может, поведешь?»—спросил меня игумен. А я молит­вы читать не больно горазд, на вольное житье меня давно тянуло, вот мы и пошли к вам.

— А кто...

— Забаяла ты меня, девка, совсем. Язык к горлу присох. Я выпью малость.

Припав к ушату еще раз, Ешка заплетающимся языком стал молоть несусветную дурь такую, что Ирине пришлось выйти. Из скита впервые со дня его сотворения понеслась по лесу Ешкина разухабистая песня.

Потом он заснул.

Ирина принялась готовить еду...

Когда Санька вывел монаха из скита к озеру, тот спросил сов­сем попросту, без высоких слов:

— Неужто не признал меня, Александр?

— Н-нет.

— Да Шигонька я—митрополичый летописец. Когда ты по­стельничим князя был, я хорошо помню.

— Мне ж во владычьих покоях пребывать не приходилось, от­куда мне знать тебя? А слышать слышал,—Санька, говоря с Ши- гонькой, думал, что не зря тот сюда приволокся. Либо с проще­нием, либо... спросил осторожно:—Кто сейчас правит в Москве?

— Государыня Елена Васильевна, ни дна бы ей ни покрышки.

«Ой, хитрит, лукавец,— думает Санька.— Коль у власти Елена, стало быть, за моей душой этот дьяк послан».