Марш экклезиастов
Шрифт:
Отвлёкся. Забегаю я в диспетчерскую (второй раз, учёный, забегаю правильно) — а там пусто. Ни винтореза, ни солдатика связанного, ни Лёвы. Я было обратно, но краем глаза какое-то пятно яркое засёк. Смотрю: а на пульте лежат два паспорта и записка: «Ухожу в революцию!»
Взял я паспорта, посмотрел — а это наши с Крисом. Под паспортами бумага синяя плотная лежит, почти картон, на ней написано что-то и огромная красная печать проставлена.
Ну, и одно словечко знакомое я рассмотрел: Ausweis. Ладно, думаю. А что «ладно»… это ж у них тут родной язык, всю жизнь с аусвайсами живут. И ещё по-французски они как-то… не помню. Но вот поди ж ты: внутри вдруг
Вышел. Крис уже просто бледный, не блюёт. Показал ему все находки, пожал плечами. Он тоже плечами пожал, посидел недолго, потом говорит: нет, Филя, думать после будем, а пока давай куда-нибудь двигать — отсюда подальше…
22
Иегова, сотворив мир, сказал, что это хорошо. Что бы он сказал теперь?
По мере продвижения вперёд с городом определённо что-то происходило, но слово «оживать», которое попытался применить Костя, явно не годилось. Это было что угодно, только не жизнь.
Призрачные фигуры стали попадаться едва ли не на каждом шагу, часто группами; особенно они любили туманные сумерки, «утренние» и «вечерние». Слышны были и голоса, и гомон толпы — не всегда, а как бы приливами.
Двигаться, сохраняя если не рассудок в полном смысле слова, то способность не дёргаться и не шарахаться поминутно, можно было только по какой-то оптической оси, не всегда совпадавшей с серединой мостовой. Отклонившись же от оси на два-три шага, человек начинал ощущать себя рядом с какой-то сложной линзой: дома, к которым приближался, стремительно вырастали в размерах, изгибались и запрокидывались на тебя; а те, от которых удалялся, ещё более стремительно уменьшались и почти пропадали… Происходило это только «днём» — а потому движению очень мешало.
В сумерках торопливо искали ночлег.
Судя по всякого рода приметам, шёл восьмой, или девятый, или десятый день пути. Все сбились со счёта, кто вёл счёт — а кто не вёл (например, сам Николай Степанович), сказал бы, что идут они бесконечно и что конца этому не будет…
Там, где на плане отмечено было пересечение древка стрелы с последней на их пути, то есть с ближайшей к наконечнику перекладиной, то есть перекрёсток широких проспектов, обнаружился водоём — первый на их пути. То есть было множество фонтанов, бассейнов и декоративных арыков, высохших до кондиций, достойных великих пустынь.
Здесь же — была вода…
Самоё пересечение проспектов было выполнено как пологий арочный крестообразный мост без единой опоры, приподнятый над исполинской чашей. Поперечник чаши был шагов сто, не меньше; глубину на глаз взять было сложно, особенно учитывая всякие местные особенности рефракции (или чего-то ещё) — но похоже было, что девятиэтажный дом в ней скроется.
В центре чаши, в самом низком месте её дна, чернела лужица — маленькая по сравнению со всей чашей, но, наверное, побольше всех тех фонтанов и бассейнов, что попадались раньше.
— Странно… — пробормотал Шаддам, переводя взгляд с карты на пейзаж. — Не отображено… и не помню я ничего такого…
— Ты же вообще ничего не помнишь, — сказал Костя, не оборачиваясь. Он стоял у самого края моста, глядя вниз. Ограждение моста было совсем никаким — по колено.
— Да, — сказал Шаддам. — Но, как правило, когда я вижу то, что видел прежде — я это вспоминаю. Свойство бесполезное, но меня успокаивает. А это я вспомнить не могу, и мне тревожно. Очень тревожно.
Пойдёмте отсюда скорее.— Придётся дождаться… — Костя кивнул на арьергард.
Последними ещё даже не вступили на мост Толик и Аннушка; рядом с ними шла Нойда, оказывая моральную поддержку. Увы, все попытки найти хоть что-то, из чего можно было бы сделать тележку, результата пока не принесли…
Николай Степанович гнал от себя мысль, что и весь поход — впустую. Но, но, но… Шаддам — подозревал? был уверен? надеялся? — что там, вблизи ворот, где сосредоточены были университеты с их лабораториями и полигонами, можно будет найти пару подходящих железок. Хотелось бы, чтобы он оказался прав.
Подошёл Армен, уронил под ноги свёртки, вытер со лба несуществующий пот.
— Оживаем, Николай Степанович? — вопрос звучал как утверждение.
— Тяжело?
— Не то слово…
— Надо держаться. Сократим дневные переходы… может, всё-таки изобретём колесо. Или поймаем верблюда.
Костя, опустившись на корточки, вглядывался во что-то там, далеко внизу.
— Забавно… — пробормотал он. Вытянул руку и помахал ею. Подождал чего-то, помахал ещё. — На редкость забавно…
— Что там? — спросил Шаддам.
— Отражение… Да посмотри сам. Оно запаздывает.
— Действительно…
Николай Степанович смотрел не на них, а на Аннушку. Она шла с таким трудом, словно уже пересекла пустыню. Таким же пустынником выглядел Толик… но он хотя бы не скрывал своего изнеможения; Аннушка же пыталась изобразить походкой лёгкость и непринуждённость. Наверное, это отнимало ещё какие-то —совсем уже последние — силы…
И нельзя было ни в коем случае показать, что ты видишь её насквозь, а наоборот — следовало поддерживать игру, даже когда тебя полосовало ножом по сердцу. А игра заключалась всего-навсего в том, что бодрая Аннушка опекает приболевшего друга.
Он ждал, когда они наконец подойдут. И краем глаза увидел, что Армен протягивает руку и что-то роняет вниз, а Шаддам вдруг вскрикивает и пытается его остановить — и исчезает мгновенно, как будто его здесь не было никогда…
Сперва Абу Талибу показалось, что он действительно сошёл с ума.
Потом он подумал, что обознался.
Наконец он понял, что по коридору действительно идёт толстомордый бенедиктинец в жёлтой чалме. И даже не идёт — неторопливо движется, заглядывая в каждую нишу-каморку, где томится на цепи очередной одержимый.
Воистину, скажет Аллах о чём-нибудь: «Будь!» — и оно бывает!
— Брат Сулейман, сейчас я возложу руки тебе на обритую голову, а ты веди себя как вёл, — прошептал брат Маркольфо.
— Как ты сюда проник, садык?
— Тщеславием здешнего шейха, как же ещё? — монах говорил так, словно бубнил молитву. — Ну и ещё немножко денег. У тебя и вправду остались верные друзья, а саадитов ненавидит весь Багдад. Здесь полным-полно здоровых людей! Один мешает наследникам, другой слишком честно судит, третий явный еретик, но в жилах его — кровь вашего пророка… Я пришёл открыто, под своим именем, как верный ученик медицинской школы в Салерно, и униженно молил шейха о науке. Сволочь этот Саадад! Он и вправду по живым людям на коне ездит! Ну да у меня спина крепкая. Теперь я здесь вроде послушника — горшки за вами выношу. Недолго тебе оковы терпеть: добрую сталь делают у вас в Андалусии! К ночи и покинем сию юдоль скорби… Я и кинжал твой захватил!