Марш экклезиастов

— Подожди! — Абу Талиб схватил его за руку. — Кажется, мы нашли то, что искали!

Глаза поэта в полумраке искрились.

— Иисусе сладчайший! — вырвал руку бенедиктинец. — Да ты и впрямь тронулся от пыток! Нашёл Ирем в преисподней!

— Здесь я встретился с тем, кто видел Ирем! — воскликнул Отец Учащегося. — Много лет он томится тут — тот, кого Маджнуном зовут!

— Ну вот, — вздохнул брат Маркольфо. — Опять Маджнун. Не многовато ли? Вроде только недавно от одного избавились… Ну, ладно. Ну, безумец. А почему, к примеру, не слепец?

— Он лишён зрения, — и как бы в доказательство Сулейман аль-Куртуби закрыл глаза руками.

— Хорошо, — кивнул монах — ведь с умалишёнными следует во всём соглашаться. — Может, он ещё и дитя?

— Конечно, дитя! — едва не крикнул Абу Талиб. — Ведь всякий настоящий шаир — до смерти дитя! Так что всё сошлось, всё сбылось, всё насквозь пересеклось — так пронзает экватор земная ось!

— Хорошо, — сказал монах. — Стало быть, прихватим и его. Глупостью больше, глупостью меньше… О! К нам приближается отец-настоятель!

Шейх Саадад всем своим видом словно бы намеревался показать человечеству, что оно, человечество, слишком много жрёт, пьёт и предаётся мирским удовольствиям, тогда как он, шейх Саадад, занят исключительно его, человечества, исцелением. Назвать его просто аскетом было всё равно что назвать палача Масрура озорником.

— Что ты скажешь, кафир, об этом пациенте? — голос шейха подобен был шороху старого пергамента или высохшей змеиной шкурки.

Брат Маркольфо отнял руки от выбритого черепа и почтительно сложил их перед грудью:

— Скажу, о муаллим, что бедняга вообразил себя крошечным тушканчиком или ему подобным грызуном. Мы с вами кажемся ему чудовищными великанами. Смотрите, как он грозно выставляет вперёд обломки передних зубов, словно готовясь к смертельной схватке. Недуг этого рода, согласно «Канону врачебной науки», лечится настоем паслёна и прохладными обтираниями. Дней через десять он у нас будет нормальным…

— Знай же, о невежественный франк, что нормальных людей в мире нет — один Аллах нормален, и он нормальнейший из нормальных!

— Всяк по-своему с ума сходит, муаллим! — почтительнейше согласился монах. — У нас таких не лечат вообще, а просто следят, чтобы не натворили беды. Это оттого что мы в Европе скудны знаниями и скованы схоластикой. Вот я и решил стать первым в своём роде, потому и смиренно прошу права испить из сияющего источника вашей мудрости…

Вот уж по части лести шейх аскетом не был — мог поглощать её в неограниченных количествах.

— Согласитесь, муаллим, что безумие не минует даже членов богатейших семейств, а это сулит и возможности богатые…

Желтолицый старик неприятно рассмеялся.

— Мне по душе, кафир, что ты не притворяешься бескорыстным табибом вроде Ибн-Баджи, ибо всякое знание и умение должно быть оплачено…

— Даром только птички поют, — вздохнул брат Маркольфо. — А у нас, бывает, и короли чудят. Если же излечу я от меланхолии принца Тарталью, то стану обеспеченным по гроб жизни. Присмотрел я уже себе один виноградничек…

— Десять лет, — сказал шейх.

— Не понял?

— Десять лет ты проведёшь в стенах благородного Маристана, не гнушаясь самой чёрной работой — тогда, возможно, я посвящу тебя в тайны помрачённого рассудка. Ещё десять годов уйдут на обучение. Если суждено тебе вернуться во Франгистан, ты будешь уже немолод…

Монах развёл руками:

— Да я и не ожидал, муаллим, что немедленно получу из ваших рук кувшин с чудесным зельем. Царство Божие трудом берётся. Зато потом получу кафедру в Болонье или в Салерно… Ещё бы — ученик великого Саадада-Дин-Джабави! Я даже придумал название своей грядущей профессии — психотерапевт!

— Кроме того, тебе предстоит принять истинную веру! — шейх многозначительно поднял палец.

— Ради страждущих я готов на всё! — поклонился бенедиктинец. — Разве может стать между истинным врачевателем и болящими презренный клочок кожи, взятый к тому же не с самого благочестивого места! Да ведь и пророк допускает такию — сокрытие своей подлинной веры! О том, что я стал правоверным, даже сам Папа Никанор не узнает. Кроме того, я же не собираюсь здесь двадцать лет платить налог на иноверцев!

Шейх как-то странно на него поглядел, но продолжал:

— Ни тени подозрения в ереси не должно пасть на наш орден!

Монах по-солдатски вытянулся:

— Не падёт, муаллим! Но всё-таки разрешите мне заняться именно этим больным — уж очень интересный случай!

Шейх долго и тревожно молчал.

— Хорошо, — сказал он наконец. — Будут тебе и наука, и слава, и кафедра в вашей тупой салернской школе. Всё будет. Причём сразу. Только скажи мне… Назови имя, одно имя — кто тебя сюда послал? Кто послал тебя и твоего якобы безумного друга? Кого вы называете Наставником?

Абу Талиб вскинулся, загремев цепью.

— Не понимаю, — сказал брат Маркольфо. — Моим наставником, например, был фра Джованни Баптиста Арколе. Гнусный, доложу я вам, старикашка, еле от него отбился. Видимо, это у вас профессиональное, муаллим.

— Ну, двадцать лет мы ждать не будем, — сказал шейх и вцепился монаху в ворот рясы. — Ты сейчас же назовёшь мне имя, и мы покончим со всем. Быстро и безболезненно. На Маристан не распространяются никакие права и законы. Сопляк, кого ты надеялся провести? Да здесь открываются такие тайны, распахиваются такие бездны, о которых ты представления не имеешь. Как и о методах извлечения этих тайн из слабых человеческих тел. Масрур, Князь Гнева — простой мясник. Вы будете умирать долго… Хотя нет! Ты проживёшь подольше, чем твой сообщник. А ему, — он похлопал Абу Талиба по бритой голове, — искуснейший джяррах с помощью зубчатой круглой пилки срежет верхнюю часть черепа, и череп раскроется, словно горшок с шурпой. И я буду вонзать в эти якобы безумные мозги медные иглы, пока не найду место, ответственное за правдивость…

— Да уж, подлинный табиб, — сказал бенедиктинец. — Полные шальвары милосердия.

— …или пока это место не заработает у тебя, — продолжал шейх. Из краешка сизых губ старика побежала струйка слюны, но он не замечал. — Потом придёт и твоя очередь…

— Брат, — сказал Абу Талиб на латыни. — Задуши его. Я сейчас дёрну дедушку за ноги…

— …и сбежится стража! — торжествующе прошипел шейх Саадад на латыни же. — Ты силён, но у меня молодцы покрепче…

Брат Маркольфо стряхнул с себя шейха без всякого труда — высохшая рука, державшая мёртвой хваткой, разом разжалась.

— И столь же крепок их сон, — сказал он. — Иисусе сладчайший, как ладно ты устроил, что во всех монашеских орденах трапезы совместные! И что везде стоят чаши для омовения пальцев! И что здесь без ложек обходятся!

Абу Талиб вскочил на ноги — сколько позволила цепь.

— Ты что — отравил их всех? — задыхаясь, воскликнул он.

— Очухаются, — сказал монах. — А вот вам, муаллим, этого не обещаю. Он, представляешь, Соломон, жрать ничего не жрал, а только пил из этой чашки в знак скромности и самоуничижения… Если ты начальник, то и нечего скромничать! Вот стану Папой — ни за что не буду нищим на Пасху ноги мыть и воду пить, отменю этот обычай. Он многим жизни стоил…