Марта и полтора убийства

На берегу появляются рабочие. Двое из Беларуси, Валера и Николай, и двое из Таджикистана, Сархад и Рустам. Валера и Николай работают у родителей Варвары – строят им баню. Сархад и Рустам копают фундамент под новый дом на угловом участке. Участок давно пустовал, прошлым летом мы ночами заседали там на развалинах сарая, к которым надо было пробираться сквозь дебри крапивы. Этим летом участок купил какой-то новый дачник, никто его пока не видел. Сархад и Рустам появились там недели две назад – скосили крапиву, разобрали сарай и начали копать фундамент. В очереди у автолавки, которая приезжает в наш поселок по понедельникам и четвергам, они познакомились с Валерой и Николаем и в тот же день первый раз пришли вчетвером на реку.

Плавок или купальных шорт ни у кого из них нет – все, кроме Рустама, купаются в трусах, а стеснительный Рустам в тренировочных штанах. Когда четверка впервые появилась на берегу – это было тоже в субботу, в самый час пик, – собравшиеся у мостков взрослые сразу притихли и начали исподтишка разглядывать рабочих. Валера поздоровался первым, обнажив в широкой улыбке все свои девять зубов, за ним повторил «Здрасте» усатый Николай. Сархад и Рустам поздоровались хором, стоя плечом к плечу и чуть ли не взявшись за руки.

За прошедшие две недели дачники привыкли к рабочим и теперь уже не косятся на них с подозрением. А рабочие привыкли к реке и дачникам и перестали дожидаться в сторонке, пока все искупаются и освободят мостки.

Слава богу, теперь Валера, Николай, Сархад и Рустам идут купаться без промедления, и все мы можем наблюдать, как легко и ловко Николай крутит сальто, как запросто беззубый Валера встает вверх ногами на краю мостков и, оттолкнувшись руками, летит по дуге в воду и как далеко может прыгнуть рыбкой Сархад (дальше, чем я). Рустам заходит в воду по лесенке, без всяких там прыжков, и плывет по-собачьи. Никому и в голову не приходит над ним смеяться – всем нравится Рустам, нравится его застенчивая улыбка и то, как он радуется собравшемуся на реке обществу, самой реке, купанию, солнцу и, кажется, всему на свете.

Нанырявшись до того, что у нас щекочет в носу как от газировки, мы с Никой бредем домой, накинув на плечи влажные полотенца. Проходя мимо забора старушки Елисеевой, мы слышим, как она тоненько кричит: «Окорочка мои, окорочка!» Переглянувшись, останавливаемся и, приникнув к щелям забора, пытаемся разглядеть, что там происходит. Калитка распахивается, Елисеева вылетает на улицу, в руке у нее выбивалка для ковров.

– Украл, черт лохматый! – бросает нам Елисеева и почти бегом припускает по дороге.

– Кто? Что? – кричим мы ей вслед.

– Окорочка размораживаться положила! У помойки живет! Сейчас я ему всыплю, вражине хвостатой!

Мы с Никой бросаемся за ней. Живет у помойки и хвостатый – наверняка это Чубакка. Слопал небось куриные окорочка, которые старушка вытащила из морозилки и положила размораживаться. Сейчас она ему и вправду всыплет своей выбивалкой, надо Чубакку спасать.

К счастью, ни у помойки, ни вокруг нее никого не видно. Чубакка, надо думать, отлеживается где-нибудь в кустах, прекрасно понимая, что совершил нечто недозволенное.

Покружив с кровожадным видом, Елисеева в сердцах шлепает выбивалкой по торчащему из переполненного мусорного контейнера облысевшему плюшевому зайцу и в раздражении отправляется домой.

– Ой, дурак Чубакка, – обеспокоенно говорит Ника.

Мне тоже все это не нравится – рано или поздно Чуба попадется.

* * *

На вечернем автобусе возвращается мама. Она уставшая, без помады на губах, пиджак несет в руке и уныло размахивает им на ходу.

– Мам, будешь макароны?

Она кивает и плюхается на стул на кухне. Мы с ней вдвоем, Ника на чердаке красится перед ночной прогулкой.

– Как дела? – спрашиваю осторожно, когда мама съедает половину своей порции.

– Нормально, – невнятно бурчит она.

Съев все до конца и отказавшись от добавки, она поднимает на меня глаза и говорит:

– Три собеседования за день – это чересчур.

Я киваю. Наверняка чересчур.

– Что-то я не то делаю. – Она снова опускает глаза.

– Давай я помою.

Я забираю у нее тарелку и несу к раковине, а она сморкается в салфетку и несет эту салфетку к мусорному ведру.

– Марта, это что такое? – совсем другим тоном, резким и неприязненным, спрашивает мама.

Я оборачиваюсь и холодею. Мы забыли вынести на помойку мусор, в котором лежала разбитая тарелка! Ведь хотели же, чтобы мама не заметила. Она бы, может, до конца лета так и не поняла бы, что эта несчастная тарелка пропала. А теперь – стоит над ведром и выуживает оттуда осколки один за другим.

– Это я разбила, извини меня, пожалуйста, – торопливо говорю я. Отчего-то я решаю, что сейчас лучше не говорить, что виновата Ника.

Я жду, что мама будет ругаться, но она прижимает к себе эти осколки, всхлипывает как девочка и говорит прерывающимся голосом:

– Склеить ведь можно. Зачем в мусор-то?

И уходит вместе с разбитой тарелкой к себе в комнату.

* * *

Из самого дальнего угла участка, подальше от дома, чтобы не услышала мама, я звоню папе:

– Пап, мама плачет.

– Хм. Почему?

– Откуда я знаю. Плачет и все.

– Хм.

– Пап, может, ты приедешь к нам уже?

– Ну, не знаю. Мне кажется, мама не хочет меня видеть.

Ух, как он меня бесит, когда начинает так говорить.

– А если это я хочу тебя видеть? – повышаю голос.

– Это другое дело. Надо подумать.

Мы молчим. Папа спрашивает:

– Ты как там?

– Нормально, – отвечаю.

Рассказывать, что на самом деле все ненормально, не хочется. Папе сейчас не до меня, он думает о чем-то другом, я чувствую.

– Как бабушка? – спрашиваю.

– В порядке, вот гуляли с ней только что. Хотела бездомного кота к себе забрать, – смеется папа. – Хочешь, дам ее?

Я соглашаюсь, и спустя некоторое время в трубке раздается слегка дрожащий, но решительный голос:

– Кто меня спрашивает?

– Бабушка, это я, твоя внучка Марта, – представляюсь по всей форме.

– Марта! – радостно ахает бабушка. – Ты что не в школе?

– У меня каникулы.

«И вообще уже ночь, какая школа», – можно было бы добавить, но первого объяснения достаточно.