Мартин Иден. Рассказы

Таким образом, все кончилось веселым смехом и ласками. Но все же она достигла кое-чего, а на большее пока и не рассчитывала. Она по-женски гордилась тем, что заставила его отказаться от курения. В другой раз она убедит его поступить куда-нибудь на службу. Разве он не сказал, что сделает все, что она от него потребует.

Рут встала, чтобы осмотреть комнату, взглянула на заметки, висевшие над головой, ознакомилась с секретом блока, на котором висел велосипед, и огорчилась, увидев груду рукописей под столом, напоминающую о том, сколько времени он потратил даром. Керосинка привела ее в восторг, но, осмотрев пустые полки для провизии, она расстроилась.

— Бедняжка, ведь вам нечего есть, — сказала она с нежным состраданием. — Вы, должно быть, голодаете?

— Я держу свою провизию у Марии, в ее кладовой, — солгал он. — Она лучше сохраняется там. Не бойтесь, мне далеко до голодной смерти. Вот, посмотрите.

Она подошла к нему и увидела, что он согнул руку в локте, и мускулы, сократившись, образовали под рукавом рубашки твердый плотный узел. Этот вид отталкивал и привлекал ее в одно и то же время; она находила это отвратительным, но ее пульс, ее кровь, каждая клеточка ее тела стремились к этим мускулам, она, как и прежде, непонятно каким образом вместо того, чтобы отшатнуться, потянулась к нему. Но уже в следующий момент, когда он сжимал ее в своих объятиях, ее рассудок, не проникавший далее внешних проявлений, начал возмущаться, тогда как сердце ее, все женское в ней радостно возликовало. В такие минуты она особенно чувствовала всю силу своей любви к Мартину: ей доставляли неизъяснимое наслаждение эти сильные объятия, когда его мощные руки сжимали ее почти до боли. В такие мгновения она готова была оправдать себя за измену своим принципам и высоким идеалам, за свое молчаливое неповиновение матери и отцу. Ее любовь к этому человеку оскорбляла их. Да и сама она порой злилась на себя, особенно, когда вдали от него становилась холодным и рассудочным существом. Однако рядом с ним она не могла его не любить. Правда, временами это было мучительное чувство, доставлявшее ей много огорчений. Но все же это была любовь, любовь, которая сильнее ее.

— Этот грипп пустяки, — говорил он. — Немного неприятно, и голову порядком ломит, но что это за мелочи по сравнению с тропической лихорадкой!

— А вы болели лихорадкой? — рассеянно спросила она, все еще находясь под впечатлением блаженства, испытанного в его объятиях. Она продолжала все также рассеянно расспрашивать его, пока вдруг одно слово, которое он произнес, не заставило ее встрепенуться. Он перенес лихорадку в тайной колонии тридцати прокаженных на одном из Гавайских островов.

— Но как же вы туда попали? — спросила она.

Такое царственное равнодушие к собственному здоровью казалось ей преступным.

— Я не знал, — ответил он. — У меня и в мыслях не было никаких прокаженных. Когда я дезертировал со шхуны и высадился на берег, я направился в глубь острова, чтобы там укрыться. Три дня я питался гуавой, бананами и другими дикими плодами, растущими в лесах. На четвертый день я нашел тропинку, протоптанную ногами людей. Она вела в глубь острова и в гору. Это было как раз то направление, по которому я и хотел идти, и я заметил на ней свежие следы. В одном месте тропинка проходила по острому, как нож, кряжу горного хребта. Тропинка была шириной не более трех футов, и по обеим сторонам ее открывались пропасти глубиной в несколько сот футов. Один хорошо вооруженный человек мог бы противостоять там сотням людей.

Это был единственный путь в укромное место острова. Через три часа после того, как я нашел тропинку, я очутился в маленькой горной долине, лежавшей между вулканических скал. Все это место было расположено террасами, засеянными таро. Там росли также фруктовые деревья и стояло восемь или десять тростниковых хижин. Но, увидев их обитателей, я тотчас понял, куда попал. Достаточно было одного взгляда на них.

— Что же вы сделали? — спросила Рут, с замиранием сердца слушая его, точно Дездемона, испуганная и очарованная подвигами своего Отелло.

— Что же мне было делать? Старший у них был добрый старикашка, правда, достаточно подгнивший, но управлявший всем, как король. Это он открыл маленькую долину и основал в ней колонию, причем все это было противозаконно. Однако у них были ружья, много амуниции, а эти канаки, привыкшие охотиться на дикий скот и кабанов, очень меткие стрелки. Нет, бежать я не мог. Я остался и пробыл там три месяца.

— Но как же вы выбрались оттуда?

— Я бы до сих пор находился там, если бы не одна девушка, наполовину китаянка, на четверть белая и на четверть гавайянка. Она была красавицей, эта бедняжка, и хорошо воспитанна. Ее мать в Гонолулу слыла миллионершей. Эта девушка и помогла мне выбраться оттуда. Ее мать снабжала колонию деньгами, поэтому девушка не побоялась наказания за то, что помогла мне бежать. Но сначала она заставила меня поклясться, что я никому не открою их убежища. И я действительно в первый раз заговорил об этом сегодня. У этой девушки еще только появились первые признаки проказы. Пальцы ее правой руки были слегка сведены, а на руке повыше виднелось маленькое пятно. Вот и все. Я думаю, что теперь она уже умерла.

— Неужели вы не боялись? Воображаю, как вы были рады, что спаслись оттуда, не заразившись этой ужасной болезнью!

— Да, вначале было страшновато, но потом я привык. Мне было очень жаль эту бедную девушку, и это заставляло меня забывать о своем страхе. Она была прекрасна и душой и телом и только слегка затронута болезнью, но была обречена навсегда оставаться там, вести жизнь первобытных дикарей и медленно разлагаться. Проказа гораздо ужаснее, чем вы можете себе представить.

— Бедняжка, — тихо прошептала Рут. — Просто удивительно, как она отпустила вас?

— Что удивительно? — простодушно спросил Мартин.

— Ведь она, наверное, любила вас, — сказала Рут все так же тихо. — Ну, скажите откровенно, ведь любила?

Загар сошел с лица Мартина от работы в прачечной и постоянного пребывания в комнате, а голод и болезнь сделали его лицом даже бледным. Теперь же сквозь эту бледность медленно пробивалась волна краски. Он открыл было рот, чтобы ответить, но Рут остановила его:

— Не надо, не надо, не отвечайте, — засмеялась она, — это лишнее.

Ему показалось, что в ее смехе звучала металлическая нотка, а глаза сделались холоднее. И в эту минуту он невольно вспомнил о буре, которую перенес однажды в северной части Тихого океана. С необычайной яркостью предстала перед ним картина шторма, ночного шторма при ясном небе и полной луне, он увидел огромные волны, холодно блестевшие в лунном свете, и девушку из убежища прокаженных, которая из любви к нему помогла ему бежать.

— Она была благородна, — сказал он просто, — она спасла мне жизнь.

Разговор на этом закончился, но он заметил, что Рут подавила слезы и отвернулась к окну. Когда она снова повернулась к нему, лицо ее было спокойно, и в глазах уже не отражалось и следа бури.

— Я такая глупая, — жалобно сказала она. — Но я ничего не могу с собой поделать. Я так люблю вас, Мартин, так люблю. Со временем я сделаюсь спокойнее, но теперь я не могу удержаться от ревности к этим призракам вашего прошлого, а оно ведь полно призраков, вы сами знаете. Иначе и не могло быть, — остановила она его возражения. — А вот и бедняга Артур делает мне знаки. Ему надоело ждать. Ну, до свидания, дорогой… Говорят, есть какие-то капли, которые помогают отвыкать от курения, — сказала она уже в дверях, — я их вам пришлю.

Дверь закрылась, но через мгновение открылась снова.

— Люблю, люблю, — шепнула она и на этот раз скрылась окончательно.

Мария восхищенными глазами проводила Рут до экипажа, не упустив, однако, ни одной детали ее туалета и особенно отметив покрой костюма, который показался ей необычайно красивым. Толпа разочарованных уличных мальчишек провожала коляску, пока та не скрылась из виду, затем перенесла свое внимание на Марию, которая неожиданно превратилась в самую важную персону на всей улице. Но кто-то из ее же потомства разрушил этот ореол, объявив, что важные посетители приезжали к их жильцу. После этого Мария снова вернулась к прежнему состоянию неизвестности, зато Мартин стал замечать перемену в отношении к себе со стороны соседей. Что касается Марии, то Мартин возвысился в ее глазах по крайней мере вдвое, а если бы и португалец-лавочник увидел, что к его должнику приезжают гости в коляске, он несомненно открыл бы Мартину добавочный кредит еще на три доллара восемьдесят пять центов.