Мартин Иден. Рассказы

Рут под каким-то предлогом отвела Мартина в сторону и шепнула ему:

— Нельзя так монополизировать профессора. Может быть, и другие хотят поговорить с ним.

— Виноват, — смущенно ответил Мартин. — Но видите ли, мне удалось заставить его разговориться, и он оказался настолько интересным, что я забыл обо всем. Знаете, он самый блестящий и умный человек из всех, с кем мне приходилось разговаривать. И я скажу вам еще кое-что. Я думал прежде, что все, кто посещает университет и занимает высокое положение в обществе, такие же блестящие и умные люди, как он.

— Он исключение, — ответила Рут.

— Вероятно. С кем же вы хотите, чтоб я поговорил теперь? Ах, вот что: познакомьте-ка меня с кассиром.

Мартин беседовал с ним минут пятнадцать, и Рут не могла желать лучшего поведения для своего возлюбленного. Глаза его ни разу не загорелись, и щеки ни разу не вспыхнули, а уверенность и спокойствие, с которыми он разговаривал, просто поразили ее.

Но зато во мнении Мартина все сословие кассиров упало на сто процентов, и у него создалось впечатление, что банковские кассиры и пошлые болтуны — синонимы. Офицер показался ему добродушным, простоватым и здоровым, в полном смысле этого слова, молодым человеком, вполне довольным своей судьбой и местом, которое выпало ему в жизни благодаря происхождению и удаче. Узнав, что он тоже провел два года в университете, Мартин был поражен тем, куда же девались все его знания? Тем не менее, он понравился Мартину больше, чем пошлый банковский кассир.

— В сущности, меня возмущают не эти пошлости, — сказал он потом Рут, — а то, что они произносятся с таким необыкновенным самодовольством и самомнением и что на них уходит так много времени. Все это просто действует мне на нервы. Ведь я мог бы изложить этому господину всю историю Реформации за тот промежуток времени, который понадобился ему для того, чтобы сообщить мне, что рабочая партия слилась с демократами. Знаете, он процеживает свои слова, как профессиональный игрок в покер перебирает свои карты. Когда-нибудь я покажу вам, как это делается.

— Мне жаль, что он вам не понравился, — ответила Рут. — Это любимец мистера Бэтлера. Мистер Бэтлер считает его очень честным и надежным человеком и называет не иначе как Петр — камень. На этом камне, по его словам, можно основать любое банковское учреждение.

— Я не сомневаюсь в этом, хотя не успел хорошенько приглядеться к нему и мало с ним говорил. Но теперь я уже не такого высокого мнения о банках, как прежде. Вы не сердитесь на меня, милая, что я так прямо высказываю вам свое мнение?

— Нет-нет. Это очень интересно.

— Да, — с чувством проговорил Мартин. — Ведь я не более как варвар, воспринимающий первые впечатления от цивилизации. Такие впечатления должны казаться особенно интересными цивилизованным людям.

— Ну, а какого вы мнения о моих кузинах? — осведомилась Рут.

— Они понравились мне больше других женщин. Они очень веселые, простые, без претензий.

— Значит, вам понравились и другие женщины?

Мартин отрицательно покачал головой.

— Эта дама, занимающаяся социальными вопросами, просто попугай, болтающий о социологии. Что касается художницы, то она смертельно скучна. Вот была бы подходящая жена для кассира! А музыкантша! Мне нет дела до того, насколько подвижны ее пальцы, насколько совершенна ее техника, насколько велика ее выразительность, — суть от этого не меняется: она ничего не смыслит в музыке.

— Она великолепно играет, — протестовала Рут.

— Да, у нее несомненно прекрасная техника, но внутренняя сущность музыки ей чужда и непонятна. Я спросил ее, что ей дает музыка — вы знаете, я всегда интересуюсь этим, — но она не могла мне ответить. Она сказала только, что обожает музыку, что это величайшее из всех искусств и что оно для нее дороже жизни.

— Вы всех их заставили говорить на профессиональные темы, — упрекнула его Рут.

— Сознаюсь. Но если они оказались несостоятельными даже в своей специальности, можете представить себе, какую муку я вынес бы, если бы они говорили со мной о других предметах. Прежде я думал, что здесь, на высоте, где люди пользуются всеми благами культуры… — Он остановился на мгновение, увидев, как его собственная тень — тень юноши в котелке появляется в дверях и проходит через комнату… — Так вот, я говорю, что все эти мужчины и женщины казались мне прежде блестящими и яркими. Но теперь, судя по тому немногому, что я видел, мне кажется, что большинство из них просто ничтожества, а девяносто процентов остальных невыносимо скучны. Вот профессор Колдуэлл — другое дело. Это настоящий человек, в каждом дюйме своего тела и в каждом атоме серого вещества своего мозга.

Лицо Рут просияло.

— Расскажите мне о нем, — настаивала она. — Не о его замечательных качествах — я знаю их, — а о том, что вам в нем не понравилось. Мне очень интересно знать.

— Быть может, я попаду впросак, — полушутливо заметил, колеблясь, Мартин. — Может быть, вы сначала. Или вы видите в нем только хорошее?

— Я прослушала у него два курса и знакома с ним два года. Вот почему меня интересует ваше первое впечатление о нем.

— Дурное впечатление — хотите вы сказать. Ну, ладно. Я думаю, что он вполне достоин того прекрасного мнения, которое у вас о нем сложилось. По крайней мере, он лучший образец интеллигентного человека, какой я встречал до сих пор. Но это человек, который скрывает какой-то стыд в душе. О нет-нет, — поспешил он воскликнуть. — Я не подозреваю в нем ничего вульгарного или низкого. Я хочу сказать, что он производит на меня впечатление человека, который проник в глубь вещей, но испугался того, что увидел. И этот страх заставляет его убеждать самого себя, что он никогда ничего не видел. Может быть, я неясно выражаю свою мысль. Попробую объяснить по-другому: это человек, который нашел тропинку к тайному храму, но не пошел по ней. Может быть, он даже видел храм, но потом постарался уговорить себя, что это был только мираж, созданный листвой. И еще можно сказать так: это человек, который мог совершить многое, но не посчитал нужным, и теперь в глубине души постоянно жалеет о том, чего не сделал. Он смеется над наградой за подвиг, но еще больше томится желанием получить ее и испытать радость совершения.

— Я никогда не смотрела на него с этой точки зрения, — возразила Рут. — Поэтому я не понимаю, что вы хотите сказать…

— Это только смутное чувство, — оправдывался Мартин. — У меня нет для этого никаких оснований; я просто так чувствую и, возможно, ошибаюсь. Вы, конечно, знаете его лучше, чем я.

Мартин вынес из этого вечера у Рут странные, смутные и противоречивые чувства. Он разочаровался в своей цели и в людях, до которых старался подняться. С другой стороны, его ободрял успех, достигнутый им за это короткое время. Подняться оказалось гораздо легче, чем он ожидал. Подъем не только не превышал его сил, но напротив (он не скрывал этого от себя из ложной скромности), он оказался теперь выше тех, до которых старался подняться, за исключением, конечно, профессора Колдуэлла. О книгах и жизни он знал больше, чем они; и Мартин никак не мог понять, в какие углы и кладовые они запрятали свое образование. Он не сознавал, что сам обладает исключительной умственной силой, так же как не знал и того, что люди, которые могут спускаться в глубины мышления и доискиваться конечных выводов, не встречаются в гостиных разных Морзов. Не знал он и того, что такие люди одиноки, как орлы, парящие в небесной лазури высоко над землей, где копошится остальная жизнь…

Глава XXVIII

Однако удача изменила Мартину, и ее вестники перестали приходить к дверям его квартиры. Двадцать пять дней, работая по праздникам и воскресеньям, он трудился над большой статьей в тридцать тысяч слов, которую назвал «Позор солнца». Это было планомерное нападение на мистицизм метерлинковской школы, вылазка из крепости положительной науки против мечтателей о чуде. Но в самом этом нападении заключалось немало красивого и чудесного, поскольку оно не противоречило точным фактам. Несколько позднее он дополнил эту статью двумя краткими очерками: «Жрецы чудесного» и «Мерило нашего „я“». И эти статьи, большая и маленькие, отправились путешествовать из журнала в журнал.

В течение этих двадцати пяти дней, потраченных на «Позор солнца», он продал на шесть с половиной долларов ремесленных вещей. За одну шуточную вещицу он получил пятьдесят центов, а другую, проданную популярному юмористическому еженедельнику, оценили в целый доллар. Два юмористических стихотворения принесли ему одно два, другое три доллара. В конце концов, кредит его снова оказался исчерпанным (хотя у бакалейщика он возрос до пяти долларов), и ему пришлось снова заложить свой костюм и велосипед. Агентство опять требовало денег за пишущую машинку, настоятельно напоминая о том, что согласно договору он должен платить вперед.

Удачный сбыт нескольких мелких вещей заставил Мартина снова приняться за ремесленную работу. Быть может, это все же даст ему возможность существовать. Под столом у него лежали двадцать мелких рассказов, отвергнутых газетными агентами. Он перечитал их, желая уяснить себе, как не следует писать рассказы для газет и таким образом выработать идеальную форму. Он обнаружил, что такой рассказ никогда не должен иметь трагического конца, отличаться красотой языка, тонкостью мысли и чувства. Впрочем, чувства в рассказе должно быть много, чувства чистого и благородного, приблизительно такого рода, которое вызывали у него в ранней юности аплодисменты во время представления таких пьес, как «За веру, короля и отечество» и «Хоть беден, но честен».