Машина мышления. Заставь себя думать

Павлов это понял, а вот американские бихевиористы, заправлявшие тогда психологической наукой в США, — нет. Поэтому, когда выдающаяся гештальтистская четвёрка — Макс Вертгеймер, Курт Коффка, Вольфганг Кёлер и Курт Левин — эмигрировала туда из охваченной фашизмом Европы, развитие гештальтпсихологии прервалось на самом, можно сказать, взлёте.

Конечно, было бы неправильно отождествлять «принцип выявления отношения» с понятием «гештальта», поскольку последний связан лишь с феноменом восприятия, тогда как «принцип выявления отношения» является универсальным для всей работы мозга.

Но он, конечно, очень иллюстративен. В качестве примера таких «негештальтистских» гештальтов можем рассмотреть такие:

социальные роли, которые мы незаметно для самих себя отыгрываем, когда встречаемся с теми или иными людьми — роль, например, сына или дочери в отношениях с родителями, роль руководителя в присутствии подчинённых, роль покупателя в отношениях с продавцом на кассе, — всё это разные способы нашего поведения (мы выглядим по-разному, говорим по-разному, даже думаем по-разному в зависимости от социальной ситуации),

• лингвистические «гештальты» — начиная с того, что приставка «не» способна изменить смысл предложения на противоположный, заканчивая тем, что какие-то слова в принципе имеют разные значения (например, «коса» — о причёске, о рабочем инструменте), а многие используются в качестве метафоры (например, «гроза» как погодное явление и как «гроза всех преступников»),

эстетика и дизайн — например, в архитектуре выделяют понятие стиля (классический, готический, барокко и т. д.), каждый стиль представляет собой определённое сочетание определённых элементов, и хотя различия очевидны, мы воспринимаем каждый стиль как по-своему красивый; впрочем, возможно также и смешение стилей — тогда в одном случае мы получим красивое и назовём это «эклектикой», в другом — некрасивое и определим его как «дурной вкус» или даже «пошлость».

Но опять-таки это лишь наглядные примеры «принципа выявления отношений», которые можно выразить понятиями «уместности», «синтонности»: разные ситуации пробуждают в нас разные, так скажем, фигуры.

Мозг словно бы специально пытается, соотнося элементы ситуации друг с другом, достичь какой-то особой целостности восприятия, своего рода внутренней гармонии, своего рода ясности. Некоторые философы и даже учёные видят в этом некий Замысел и Промысел.

Но, как показывают современные исследования мозга, которых в этой области сделано предостаточно^[26], то, что кажется нам «красивым» или с эстетической, или с этической точки зрения — результат работы того или иного эволюционно закреплённого в нас механизма, проявляющегося ощущением «красивого».

Образно говоря, наш мозг эволюционно настроен на некую длину волны, порождаемую определённым отношением элементов, и он пытается эту длину волны найти, сопрячь элементы таким образом, чтобы «всё встало на свои места», — клюём на то, что надо, и получаем то, что хотим.

Таким образом, как вы можете видеть, два уже рассмотренных нами принципа — «генерации сложности» и «выявления отношения» — по сути, ограничивают друг друга:

• с одной стороны, система стремится к производству максимального количества вариаций — внутренних возбуждений в ответ на изначальный стимул,

• с другой стороны, система ищет определённое отношение между этими возбуждениями, которое будет соответствовать её целеполаганию.

Понятно, что если какой-то внешний стимул примется производить бесконечное количество своих клонов и носиться по нейронным связям мозга подобно пуле со смещённым центром тяжести, то ничего хорошего из этого не выйдет.

Однако если мозг настроен на получение определённых результатов — выделения нужных ему объектов из внешней среды, достижения определённых целей, координацию потребностей (последовательности их удовлетворения, например), — то «инфляции возбуждений» не произойдёт и мы получим то, что и надо было получить.

Теперь встаёт вопрос об этом «надо было получить», о «целеполагании», которое я упомянул. Откуда это-то берётся? В чём тут логика?

Что ж, мы естественным образом перешли к необходимости третьего принципа концептуальной модели ВРР — «принципа аппроксимации».

Понятие «аппроксимация» восходит к латинскому слову proximo, что значит — «ближайшее», «приближение». В математике этот термин используют, когда заменяют какой-то сложный объект каким-то другим, более удобным, но в том или ином смысле ему близким.

В более широком контексте можно сказать и так: допустим, у вас есть какое-то распределение определённого параметра в некоей системе координат, а вам для каких-то расчётов нужен не весь этот хаос элементов, а один, но который более-менее соответствует всем тем, что есть в системе.

В каком-то смысле можно даже сказать, что, аппроксимируя, мы находим некое «среднее», но не в смысле «среднего арифметического», а в смысле более общем — то есть мы ищем нечто, схватывающее существо вопроса.

Вот, собственно, за это «существо» — объекта, вопроса, реакции и т. д. — и отвечает «принцип аппроксимации».

Теперь давайте я попробую это объяснить…

Всё, с чем мы имеем дело, для нас в том или ином смысле функционально: «стул» — это то, на чём сидят, «родители» — это те, кто производит потомство и заботится о нём, «картина» в картинной галерее создана, чтобы на неё смотреть и получать эстетическое удовольствие.

Нам может казаться, что мы имеем дело с «предметами», некими «вещами», которые, как мы думаем благодаря Иммануилу Канту, имеют некое «в себе», своё собственное существование^[27].

Ещё до Канта схожую по сути мысль высказывал Платон, говоря об эйдосах вещей — неких чистых идеях, заключающих в себе суть того, с чем мы имеем дело в поднебесном мире (эйдосы, как вы догадываетесь, Платон расположил в мире занебесном).

Уже после Канта идею «сути вещей» активно развивал основатель феноменологии Эдмунд Гуссерль. Он предполагал, что с помощью «эйдетической редукции» можно даже исключить из восприятия все относящиеся к предмету (вещи) данные опыта, суждения, положения, оценки64. Мол, если присмотреться и сделать это правильно, мы сможем познать свободную сущность предмета.

Так или иначе, все эти философы на разные лады говорят о «стольности» стола, «чашности» чашки или «лошадности» лошади. Список можно продолжать и продолжать, но это не имеет особого смысла, потому что тут философский метод даёт сбой. Ведь на поверку оказывается, что в любом случае речь идёт не о чём-то, что находится «по ту сторону» материи и вообще существования, а о банальной функциональности для нас всего и вся, с чем мы имеем дело.

Так уж получается, и никуда от этого не денешься, что всё, с чем мы соприкасаемся, всё, о чём мы думаем, всё, что мы по какому-либо поводу чувствуем, является, по сути, чем-то нами сделанным.