Машинка и Велик или Упрощение Дублина (gaga saga) (журнальный вариант)

Выпросив отца у всех этих сборищ, выпростав его из них (иногда получив у них ещё и конфетку в придачу, а иногда и обруганный, а бывало, и битый ими), Велик вёл его к машине. И тот садился, в особо же тяжёлых случаях практически ложился за руль. И вёл машину к дому, бормоча и раскачиваясь, случалось, с закрытыми даже глазами. Странно, но обычно добирались живьём до родного подъезда. Однажды лишь упали с моста, но мост не высокий был, и под ним не река и не улица текла, а какая-то тёплая, мягкая, кислая грязь из-под молокозавода. Так что всё обошлось, упали не больно; да ещё как-то раз сбили кого-то, в темноте не разглядели кого, так и не узнали, кто это был. Вроде там даже два кого-то было, только проулок был такой, что до ближайшего фонаря ещё полчаса ходу, ни зги не видно, а фары от удара разбились, от удара о сбитых. Всего света осталось — оконце в конце долгого деревянного дома, а в оконце этом горела не лампа, не люстра, а свечка у старика какого-то в руке, читающего газету. Велик из джипа выбежал, вокруг джипа обежал, пошарил впотьмах руками-ногами, не нашёл под колёса попавших, воротился ни с чем и плакал, плакал. Глеб же и не вспомнил потом ничего, рулил, не приходя в сознание; так и доехали.

Впрочем, сегодня должно было быть всё попроще. Вина у о. Абрама нет, компания самая малая у них там и знакомая, так что будет мир, и ждать долго не придётся.

§ 11

Рассмотрев прошедшие полдня, Велик стал разглядывать забор и дом генерала Кривцова. Он был уже лет пять влюблён в генеральскую дочь Машу Кривцову, девятилетнюю красивую девочку из его школы. Влюблён не любовью ещё, но тревожным, нежным и чистым предчувствием любви. Как будто первый утренний ветер тихо трогал цветы и листья, трогал и затихал. А цветы и листва покачивались и пели, не ведая, что этот слабый ветер — лишь первое движение несущейся сюда ревущей бури, несущей сюда поднятую со всей земли пыль, сорванный с неприбранной жизни сор и надёрганную из неё разную дрянь. Что буря быстро здесь будет, оборвёт листья, ударит по цветам горячим пыльным воздухом, задушит, ошеломит, закружит. И придёт настоящая взрослая любовь с её счастьями и несчастьями, неслыханной радостью и бестолочью, и враньём, скукой.

Машу в школе звали Машинкой, об их с Великом взаимной нежности знали все, знал и генерал Кривцов и не одобрял. Мало что сын пьющего математика (а математик — это что? это же ниже инженера, это типа медсестры, что ли, или таджика?) не пара генеральской дочке, так ещё и новые чрезвычайные ужасы только что обнаружились. Поэтому Велик и не постучался в кривцовский дом, знал — не пустят к нему Машинку поиграть. Но подумал — вдруг она из какого-нибудь окна смотрит на него, и помахал наудачу рукой.

Но не смотрела на него Машинка, а смотрел на него Сергей Михайлович Кривцов, генерал милиции, смотрел, невидимый за серой занавеской в неосвещённой комнате. Смотрел, стоя при узком, как бойница, оконце, и яростно, матерно, надрывно молчал. И было от чего взяться ярости и надрыву.

Два часа назад выслушал он отчёт лейтенанта Подколесина о некотором частном расследовании, неофициальном, но с использованием спецсредств.

— Не может быть, — сказал Кривцов Подколесину.

— Но ведь вы же сами заподозрили что-то. Значит, допускали, что — может быть. Иначе зачем дали указание за ней следить? — сказал Подколесин Кривцову.

— Да ничего не заподозрил. Просто подумал — двенадцать лет вместе живём, не завела ли она себе кого. Я-то ведь завёл.

— Вот и она завела, — сочувственно хихикнул лейтенант.

— Да нет, не может быть.

— Вот диски, вот распечатки, вот фотографии. Вот она входит в его дом. Вот опять. Вот целуются. Вот он руку суёт смотрите куда, товарищ генерал. А вот этот диск не смотрите. Там прямо секс. Не надо смотреть, расстраиваться.

— И где она успевала? Когда?

— Да в школе, товарищ генерал. Он за сыном придёт, сын с Машинкой играют в спортзале или в учительской, а они в медпункт. Там чисто, кушетка есть, все условия. Вот этот, кстати, диск из медпункта.

— А ты рад как будто! Так и смакуешь, блять! — заорал вдруг Кривцов.

— Никак нет, товарищ генерал. Не рад. Очень огорчён, как положено. А ещё к нему домой ходили. А ещё к Дарье Масловой, знакомой его. А ещё…

— Всё, иди, — скомандовал генерал.

— Есть, — отвечал лейтенант, исчезая.

— Надя, скажи честно, ты мне изменяешь с математиком Дублиным? — проревел куда-то в низ дома рёвом падающего истребителя Сергей Михайлович.

— Нет, я с олениной пельмени готовлю, — откуда-то с другого этажа, из очень далеко бушующей кухни донёсся слабый голос Нади, Кривцовой жены, видно, не расслышавшей как следует мужа.

— Ну вот я и говорю: не может быть, — подумал Кривцов и устало уставился на диски, распечатки и фотографии.

Он был крупный, но некрепкий мужик лет сорока пяти. По молодости когда-то был тонок, строен и румян, повзрослев же и ухнув в мутный омут служебной жизни — посинел, распух и разбух, как утопленник. Он всё время болел чем-нибудь несмертельным. Хвори были мелкие, едкие, гадкие, сами будто хворые и недомогающие, не способные сбить с ног и свалить в постель, тем паче в могилу, а годные лишь на то, чтобы испортить настроение, утомить, достать и навеять чёрную меланхолию. Есть в таких болезнях что-то унизительное, будто бох, чтобы извести вас, даже и недуга солидного пожалел и гасит вас всякой копеечной подручной самодельной чепухой типа насморка или метеоризма.

Генерала боялись и сторонились не потому, что он был большой и толстый. А потому, что он злился и раздражался постоянно и от любой мелочи, и толщина его как раз не мощью поражала, а рыхлостью, желейностью какой-то. Так что казалось, что от раздражения и злобы он вовсе не бросится на вас и не прибьёт, а только раздуется, распухнет и разбухнет ещё больше и — лопнет, забрызгав вас чем-то очень неприятным.

Сегодня Кривцов болел угревой болезнью. Целая россыпь отвратительных красных бугорков покрыла его правый висок и правую сторону носа. Они обнаружились утром, когда Сергей Михайлович собирался уже было обрадоваться тому, что прошла ангина, терзавшая его целую неделю и сменившая в своё время трёхдневную беспричинную сердечную аритмию. Сердечной же аритмии предшествовала трёхдневная же тошнота, тошноте — приступы радикулита, радикулиту — опять ангина и т. д., и т. п. В общем, так и не обрадовался Сергей Михайлович.

Он, как и все успешные люди на Руси, жил тяжело. Успех в наших местах дело тёмное и опасное. Добывший денег добывает их почти всегда преступным образом или полупреступным, или четвертьпреступным. Потом он старается сберечь добытые преступным путём деньги и сберегает их также преступными методами — уходя от налогов, отстреливаясь направо и налево, ввязываясь в новые бизнесы через какие-то полулегальные схемы. Кроме того, преступления, полупреступления и четвертьпреступления, с помощью которых добывались деньги, периодически всплывают, вскрываются и беспокоят. Являются какие-то рассерженные люди из прошлого, кружат невдалеке следователи, в прессу вдруг вываливается скелет из шкафа, о котором и сам уже забыл. И начинается изматывающий и бесконечный, почти сизифов труд по сокрытию нечистого прошлого и закрытию тут и там открывающихся дел, и все силы тратятся на то, чтобы не стать обвиняемым, а как-нибудь перекантоваться в свидетелях. И опять в кого-то приходится стрелять, кого-то подкупать, и добытые деньги кончаются, израсходованные на сохранение самих себя. И нужно добывать новые. А тут заводятся шикарные любовницы, друзья-артисты и подрастают дочери, и все они требуют новых денег. И масть надо держать, и марку. И это тоже денег стоит. И опять совершаются преступления и полупреступления, ради сокрытия которых приходится опять совершать преступления и полупреступления, и четвертьпреступления…

Так и жил генерал Кривцов. Кроме Кетчупа, врагов у него было много. Многих он обидел, столь многих, что из дома своего, похожего на цитадель, года два уже не выходил, знал — убьют. Не Кетчуп, так Аслан, не Аслан, так свой же мент полковник фон Павелецц, не он, так другой, пятый-десятый… Сначала скучно было дома сидеть, но потом привык. Командовал милицией через лейтенанта Подколесина, которого одного на дому ежедневно принимал. С прочими общался по телефону. Целый день муштровал и строил личную охрану, человек двадцать отборных ребят, не давал им покоя, чтобы времени у них не оставалось на предательство. Особенно тосковал он первое время по охоте, без которой жить не мог. Но и тут приноровился. Раз в месяц по всей стране налавливали ему зверья и живьём привозили на дом — пару лосей, медведя, олениху там или кабаниху с поросятами, всякий раз зайцев, гусей штук по тридцать. Выстраивали во дворе. Сергей Михайлович выходил во двор и расстреливал их всех из Калашникова. Потом разводил между мёртвых туш костерок и жарил вынутые из них потроха и в обществе своего питбультерьера Уммки поедал.

Со скуки завёл генерал и любовницу, хотя придерживался взглядов на брак весьма умеренных, даже несколько старинных. Не то чтобы стремился быть верным супругом, но понимал так, что если есть уже баба, зачем же ещё одна. Лишние траты и хлопоты, да и ни к чему, всё равно что два телевизора в одной комнате. Да и не принято как-то, а принято, что жена одна. У всех одна. Ну у чеченов две, три. У Аслана три и у шестёрки его Магомеда две. Так то ж чехи, что с них взять. Аслан как-то говорил, что у русских лицемерие сплошное. Живут почти все на две, а то и три семьи, врут и там, и там, да ещё в баню с девками ходят, а по закону — жена одна. Значит, закон неверный. Зато у мусульман всё по-честному. Вот жена и вот жена, и вон та, что через двор с казаном бежит — и та тоже жена. И ещё четвёртую можно будет поиметь, но это позже, к старости ближе, напоследок. Надо, Аслан говорил, чтобы русские закон о многожёнстве приняли. Но тут милиционер Кривцов возражал, что ведь у русских мужчины и женщины равны. Тогда ведь и многомужество придётся вводить. И представь, у тебя, Аслан, три жены, а у каждой из твоих жён ещё кроме тебя по два-три мужа. Это же что получится. Смеялся Аслан, качал головой, менял тему. Теперь уж так с ним не поговорить. Поссорились Аслан Андарбекович и Сергей Михайлович. И зря, если честно, поссорились. Аслан даже не местный был, в Константинопыле бывал так, наездами, а шайка его чеченская орудовала в Сольвычегодске. Но мнительный Кривцов стал на всякий случай на Аслана накатывать и в конце концов запретил ему и его абрекам в город наш наведываться, заподозрив их в желании разведать и умыкнуть несметные здешние богатства. Абреки же, как водится, оскорбились и нарочно приехали целой компанией во главе с Магомедом и Зией. На вокзале повстречались с константинопыльской милицией: привет, привет, слово за слово, разговорились. Застрелили менты Магомеда, а асланова брата Зию заточили в исправительное учреждение на долгих тринадцать лет. И Аслан через местную газету обратился с открытым письмом к начальнику милиции, предупреждая, что «суровая кара постигнет тебя, Сергей Михайлович, не уйти тебе, свинья, от меня, уже едут из Дуба-Юрта готовые на всё сыны гор» и пр., пр., в таком духе. Вдобавок выяснилось, что кривцовский зам полковник Данила фон Павелецц давно на зарплате у Аслана, а война чеченцев с эскимосами, отвлёкшая Аслана от мести Кривцову, близится к взаимовыгодному перемирию. А тут ещё Кетчуп этот треклятый. Тогда-то и заперся генерал, укрылся.