Маска и душа
Шрифт:
Дзержинске меня внимательно выслушал и сказал:
— Хорошо.
Спустя две три недели после этого, в раннее летнее утро, на одной из набережных Невы, по близости от Художественной Академии, собрался небольшой кружок моих знакомых и друзей. Я с семьей стоял на палубе. Мы махали платками. А мои дражайшие музыканты Мариинскаго оркестра, старые мои кровные сослуживцы, разыгрывали марши.
Когда же двинулся пароход, с кормы котораго я, сняв шляпу, махал ею и кланялся им — то в этот грустный для меня момент, грустный потому, что я уже знал, что долго не вернусь на родину — музыканты заиграли «Интернационал»…
Так, на глазах у моих друзей, в холодных прозрачных водах Царицы-Невы растаял навсегда мнимый большевик — Шаляпин.
иии.
С жадной радостью вдыхал я воздух Европы. После нищенской и печальной жизни русских столиц все представлялось мне богатым и прекрасным. По улицам ходили, как мне казалось, счастливые люди — беззаботные и хорошо одетые. Меня изумляли обыкновенныя витрины магазинов, в которых можно было без усилий и ордеров центральной власти достать любой товар. О том, что я оставил позади себя, не хотелось думать. Малейшее напоминание о пережитом вызывало мучительное чувство. Я, конечно, дал себе слово держаться заграницей вдали от всякой политики, заниматься своим делом и избегать открытаго выражения каких нибудь моих опинионов о советской власти. Не мое это актерское дело, — думал я. Заявление Дзержинскому, что никаких политических интервью я давать не буду, было совершенно искренним. А между тем, уже через некоторое время после выезда из Петербурга я невольно учинил весьма резкую демонстрацию против советской власти, и только потому, что глупый один человек грубо напомнил мне заграницей то, от чего я убежал.
Было это в Осло. Пришел ко мне советский консул, не то приветствовать меня, не то облегчить мне хлопоты по поездке. Хотя внимание консула мне вовсе не было нужно, я его сердечно поблагодарил — оно меня тронуло. Оказалось, однако, что консул исправлял в Осло еще одну оффициальную обязанность — он был корреспондентом советского телеграфнаго агентства. И вот, исполнив весьма мило консульский долг гостеприимства, мой посетитель незаметно для меня перегримировался, принял домашне-русский облик и вступил в торжественное исправление второй его служебной обязанности.
— Как вы, Федор Иванович, относитесь к советской власти?
Поставил вопрос и раскрыл корреспондентский блокнот, собираясь записывать мой ответь.
Не знаю, где теперь этот знаменитый блокнот — успел ли хозяин его унести вместе со своими ногами, или он по настоящее время валяется на полу гостинницы в Осло.
Глупый вопрос и наглое залезание в мою душу, еще полную боли, меня взорвали, как бомбу. Забыв Дзержинскаго и все на свете, я до смерти испугал консула-корреспондента ответным вопросительным знаком, который я четко изобразил в воздухе, подняв тяжелый стул:
— А опрашивали они меня, когда власть брали? — закричал я громовым голосом. — Тогда, небось, обошлись без моего мнения, а теперь — как я отношусь? — Вон немедленно отсюда!..
Не знаю, сделался ли известен этот инцидент Дзержинскому, и что он о нем подумал. За то, мне очень скоро пришлось, к сожалешю, узнать, что думают о моем отношении к большевистской власти заграницей… Это само по себе не очень важное обстоятельство находится в связи с темой более общаго порядка, которая меня часто занимала и даже, признаюсь, волновала: почему это люди склонны так охотно во всем видеть плохое и так легко всему плохому верить? Тут мне необходимо сделать отступление.
В течение моей долгой артистической карьеры я нередко получал знаки внимания к моему таланту со стороны публики, а иногда и оффициальныя «награды» от правительств и государей. Как артист, я нравился всем слоям населения, имел успех и при дворе. Но честно говорю, что никогда я не добивался никаких наград, ибо от природы не страдаю честолюбием, а еще меньше — тщеславием. Награды же я получал потому, что раз было принято награждать артистов, то не могли же не награждать и меня. Отличия, которыя я получал, являлись для меня в известной степени сюрпризами — признаюсь, почти всегда приятными.
Впрочем, с первой наградой у меня в царския времена вышла курьезная неприятность, — вернее, инцидент,
в котором я проявил некоторую строптивость характера, и доставившей немного щекотливых хлопот моим друзьям, а главное — Теляковскому.Однажды мне присылают из Министерства Двора футляр с царским подарком — золотыми часами. Посмотрел я часы, и показалось мне, что они недостаточно отражают широту натуры Российскаго Государя. Я бы сказал, что эти золотые с розочками часы доставили бы очень большую радость заслуженному швейцару богатаго дома… Я подумал, что лично мне таких часов вообще не надо — у меня были лучшие, а держать их для хвастовства перед иностранцами — вот де, какие Царь Русский часы подарить может! — не имело никакого смысла — хвастаться ими как раз и нельзя было. Я положил часы в футляр и отослал их милому Теляковскому при письме, в котором вполне точно обяснил резоны моего поступка. Получился «скандал». В старину от царских подарков никто не смел отказываться, а я…
В.А.Теляковский отправился в Кабинет Его Величества и вместе со своими там друзьями без огласки инцидент уладил. Через некоторое время я получил другие часы — на этот раз приличные. Кстати сказать, они хранятся у меня до сих пор.
Столь же неожиданно, как часы, получил я звание Солиста Его Величества. В 1909 году, когда я пел в Брюсселе в La Monnaиe, я вдруг получаю от Теляковскаго телеграмму с поздравлением меня со званием Солиста. Только позже я узнал, что Теляковский хлопотал об этом звании для меня, но безуспешно, уже долгие годы. Препятствовал будто бы награждению меня этим высоким званием великий князь Сергей Александрович, дядя государя. Он знал, что я друг «презреннаго босяка» Горькаго, и вообще считал меня кабацкой затычкой. Как удалось Теляковскому убедить Государя, что я этого звания не опозорю — не знаю. Меня интересовала другая сторона вопроса. Так как я крестьянин по происхождению, то и дети мои продолжали считаться крестьянами, т. е., гражданами второго сорта. Они, например, не могли быть приняты в Пушкинский Лицей, привлекавший меня, конечно, тем, что он был Пушкинский. Я подумал, может быть, дети Солиста Его Величества получать эту возможность. Я отправился с моим вопросом к одному важному чиновнику Министерства Двора.
— Кто же я такой теперь? — спрашивал я.
Чиновник гнусаво обяснил мне, что грех моего рождения от русскаго крестьянина высоким званием Солиста Его Величества еще не смыт. В Пушкинском лицее мои дети учиться еще не могут. Но теперь — утешил он меня — я, по крайней мере, имею некоторое основание об этом похлопотать…
Волею судьбы «Солист Его Величества» превратился в «Перваго Народнаго Артиста» Советской Республики. Произошло это — также совершенно для меня неожиданно — при следующих обстоятельствах.
В первый период революции, когда Луначарский стал комиссаром народнаго просвещения, он часто выступал перед спектаклями в оперных и драматических театрах в качестве докладчика об исполняемой пьесе. Особенно охотно он делал это в тех случаях, когда спектакль давался для специально приглашенной публики. Он обяснял ей достоинства и недостатки произведения с марксистской точки зрения. В этих докладах иногда отдавалось должное буржуазной культуре, но тут же говорилось о хрупкости и недостаточности этой культуры. В заключение публике давалось оффициальное уверение, что в самом близком времени мы на практике покажем полноценный вес будущаго пролетарскаго искусства и все ничтожество искусства прошлаго.
Как то в Мариинском театре был дан оперный спектакль с моим участием для прапорщиков, молодых офицеров Красной армии. Шел «Севильский Цирюльник». Так как в этой опере я выхожу только во 2-м акте, то я в театр не торопился. Мне можно было придти к началу 1-го акта. Я застал на сцене еще говорящаго публике Луначарскаго. Прошел в уборную, и тут мне пришли и сказали, что Луначарский меня спрашивал, и дали при этом понять, что было неловко с моей стороны опоздать к его докладу. Я выразил сожаление, но при этом заметил, что меня никто не предупреждал о митинге перед спектаклем… В этот момент прибежал ко мне, запыхавшись, помощник режиссера, и сказал: