Маски
Шрифт:
И ветер цилиндр, – вырывая, – так странно ужасно качал.
Точно гипсовый труп, белизною лица, темно-бронзовым сверком пробора вырезывался на заборе; и только живели его неживые глаза, точно ввинченные бриллианты – в такие же ввинченные бриллианты, которые из-за забора стреляли в него.
Над забором, как кошка горбатая, в режущем скрежете жолоба, скалясь, готовилась прыгнуть за гвозди забора – – Леоночка!
Миг, и Леоночки – нет, иностранец же, взмахом цилиндра черпнув бурю, уже тащился сутуло, оскалясь в снега.
И тащились по снегу меха.
Фрр —
– и
– только морковный, кисельный и синий процвет, как неясные пятна в потопе, обрушенном на Никанора; стоял: отдышаться не мог, трепачка наддавая зубами; и – перкал, и – перкал, и – перкал.
Из гребней какой-то под ухо:
– Пардон! – Я – Мердон: господина в цилиндре, Мандр…
«Ррр!» – буря.
Он – не расслышал.
Расслышал:
– Разыскиваю.
И какой-то прохожий:
– В цилиндре?
И – выбросил руки в метель:
– Вон – идет…
И все странно, ужасно, разъялось в душе Никанора.
И вспыхнула цепь фонарей, а из морока снежного черный мотор с перекрестка проглазил, свернув в ор – и в деры пустых рукавов.
____________________
Все же к – «ней»: все же – впустила.
Ну – вид! Грудь – дощечка дрежжащая; точно раздавлена:
– Вы-то – при чем?
– Леонора Леоновна, – я… Вы напрасно меня понимаете…
Так трепанул он рукой, что манжетка бумажная, вылетев и описавши дугу, тараракнула в пол.
А она:
– Домардэн: публицист из Парижа…
– И все!
– И – не думайте…
– Думайте все, что хотите…
– Все – вздор.
Узкогрудой дурнушкой захныкала:
– Жалко его!
Да и он, Никанор, прослезился:
– Вы – что?
Он – шарк, бац – вверх тормашками: в дверь; и – ходил с той поры без манжетки.
____________________
С тех пор у нее разгулялась метелица злая в душе; на кого опрокидывала раздраженье, того как кусали мурашки.
С этого ж дня горячил ее вид Никанора; бедняга присутствием в доме гневил; своим носиком пренебреженье оказывала; и перчатку натягивала, убегая из дому, – с насмешкой; а то начинала шарахаться, будто за ней, прищемивши кольцом своим нос, негритосом гоняется он.
Раз, напав из теней, защемила: на коже ее коготочки остались:
– Язык за зубами держите!
____________________
– Эк як, —
– затрещала кровать, —
– потому что он видел, – – с какой осторожностью взвешивала свое слово пред мужем и как, подойдя к кабинету с опаской, глядела на дверь кабинета; и – мимо на цыпочках шла…
____________________
На прерыв отношений ответил удвоенной предупредительностью.
Тут живи, – когда —
– брат, —
– брат, Иван,
– Леонора Леоновна,
– Тителев, —
– каждый врезался; и каждого врез – перерезывал: каждого; так что душа – перерезалась; странно, дрежжали разъятые части: в метель из метели…
Да, да, – угоняется смысл, угоняется смысл отношений; и смыслы истории – рушатся.
Ветер в трубе, точно мучаясь, плачет о том, что уже ничего нет святого: последняя ставка!
«Хлоп» – крыша
железная; с нею история, как от пенечка Терентия Титовича – «тарарах!».«Дзан» – защелкало с крыши; он рушится в сны; до-проснуться не мог; и – стучало —
– стучало —
– стучало: под дверью!
____________________
– Войдите!
В открытых дверях – милолицая крошка стояла в мехах; и – малютила глазками.
Видела: даже предметов не видно; дымищи заухали.
А из расклоченной дряни расклоченный кто-то, ерошась, пленительно ей продобрил:
– Так чч-то, – милости просим в хоромы мои!
И – стал взабочень он.
В представленьи его Серафима росла, как гигантша.
Гигантша
И шубку состегивая, Серафима страдательный бросила взгляд; и оправила платье, какое-то пышное, круглое: цвет – хризолитовый, с искрой златистою; села на стулик; косынку – на плечи:
– Я шла, – начала; и оправила волосы: русые, с отсверком золота, тупясь:
– А вы?
– Я?
И за папиросой: глазами показывал, будто дичины с мешок настрелял: ее крепко любил, но стыдился: прорезывалось из доверия странное, чорт дери, чувство: любовь из любви, эдак-так, эдак-так!
– Я давно замечаю: судьба посылает меня на расхлеб; не завариваю, а – хлебаю; по дням тащу с кряхтами!
Слушала сосредоточенно: в муфту:
– Брат – раз! Леонора Леоновна – два-с!
Папироску, вторую:
– Терентий, – вкурился он, – Титович три-с!
В синем дыме исчез.
– Владиславик – четыре! Пять, – пепел рассыпал, вперясь в чемоданчик: с кулак; весом – с фунт!
– Ну, – рабочий там класс: я читал; а тут, под боком, – и под бока запихавши, докладывал с торопом, с завизгом, – шито и крыто шаги принимают «они», – и – вздымил папироскою, третьей, – к тому, чтобы все ликвидировать: даже Россию закрыть, точно лавочку. – Явятся, и – опечатают!
И облизнул черноватые губы, полоски сухие. Язык за зубами стал перепелкой.
– Шестое-с! – исперкался: кровь на платке.
– Надо ж к доктору, – думала, быстрый задох утая.
Не любила она сердобольничать; жаркое сердце лицо каменило; и точно сердилась: морщинки, сцепясь коготочками, дернулись.
Он свои руки – в карманы; и набок голову: такой перепелкою вылетел между углами, рисуя ногой грациозные па и рукой с папироской, с четвертой, винтя; и поселя в подол Серафиме охлопочки пепла.
– Так чч-то, – все заботишки!
И принялся за Леоночку снова: «Леоночка» – вот вот, «Леоночка» эдак вот.
А Серафима в ответ на «Леоночку» – только:
– Она – человек раздражительный!
Руки сложив на груди, себе в руки смотрела; все дни в ней ходило, как море; они переедут, а что будет после? Боялась Леоночки; бегала даже к Глафире Лафитовой; та ей:
– Да что вы… Да Тителевы… Не носитесь с Леоночкой: баба двужильная!
Вздернула плечики, став некрасивой: лиловые тени пошли под глазами; а лоб стал тяжелый, квадратный; и локти – в коленки; и ноги расставились.