Маски
Шрифт:
– Плачьте себе…
Воркотал, точно дедушка, внучке прощающий:
– Мы полагали не так, как нас, – выбросил руку свою, – положили: меня, вас… и…
– Вашего…
– Батюшку.
Он запинался.
Тут в воздухе взвивши и ручки, и ножки, а спинку чудовищнейше изогнув, опираясь качающимся животом о пружины диванчика, выявила акробатикою истерическое колесо.
И разбросалась с плачами.
Он же над нею зачитывал лекцию:
– Жизнь – давит нас; оттого мы и давим друг друга; жизнь – давка: в пожарах.
И встал, и прошелся, и сел:
– Дело
Носом цветик невидимый нюхал.
– События эдакие с точки зрения высших возможное тей – тени-с прохожего облака.
И топоточки под дверью расслышал: малюточка бегала: топами ножек выстукивала: пора спать!
– Не шумите-с: нас могут услышать, – понесся он к двери; и – высунул нос.
И – отдернулся: —
– сосредоточенно руки скрестив на груди, не трясясь, точно палочка платье повисло), в тенях еле выметилась Серафима, вперя огромные бельма.
Огромное, черное «же», – три морщины, – чертились: от лобика.
Чуть не упала; но – выстояла.
____________________
Леонора в слезах протянула ручонки; и не понимала, что с ней; смеялась и плакала:
– Можно?
И знала, что надо принять то, что вспыхнуло.
Он – неожиданно руки раскинувши: с рявком:
– Все можно-с!
Решение – акт; в ней – согласие:
– Можно вам все сказать: все-все-все?…
И на простертые руки упала головкой.
– О нем.
И он гладил головку, к груди прижимая.
Весенняя струйка лепечет у ног: —
– все-все-все: понесу расскажу!
Ставши струйкой, – она вылепетывала то, о чем рассказать не сумеет писатель.
____________________
За дверью едва Серафима расслышала:
– Пелль-Мелль-отель – говорите?
– Тридцатый номер?
И не удержалась: просунула голову.
– Есть!
И профессор отпрянул под лампочку, быстро записывая.
Но увидев малютку, он книжечкою записною – в нее, а свободной рукою с дивана Леоночку сдернувши, на Серафиму швырнул; повелительно рявкнул;
– Мой друг!
И – светящийся диск, а – не глаз!
– Прошу жаловать!
Руку, одну, Серафиме за спину, другую за спину Лизаше:
– Лизаша Мандро!
Друг о друга носами их тыкнул; и – выскочил в дверь.
____________________
Посмотрели друг другу в глаза: золотые, сияющие, – в изумрудные канули; ахнув, всплеснули руками:
«Лизаша, которая, и о которой!»
Смеяся и плача, упали в объятия.
А шуба медвежья прошла мимо двери: прошаркали ботики.
Глупая рыба – Вселенная
О, переполненное, точно вогнутый невод, звездой, – несвободное, обремененное небо!
О, – то же звездение: праздное!
Тителев мерз на дворе, больше часу разглядывая, как ничто закачалось дрожащими и драгоценными стаями.
Звезды, —
– зернистые искры, метаемые, как икра,
как-то зря, —
– этой рыбой —
– вселенной!
Глаза прозвездило до… мозга.
И он полетел через
двор, наклоняясь с напором, со стропотством: быстро, ступисто шагнул на подъезд; бахнул дверью передней тетеричкой: в дверь кабинетика.А из гостиной к нему – шаг Мардария, вышедшего через люк из подполья.
И он застопорил крепким затылком, ушедшим в плечо; пережвакнул губами, зубами кусая плясавшую трубку; отсчитывая и пересчитывая синие каймы ковра; и вся быстрость. которую он развивал на бегу, улизнули в него; скосив глазик, посапывая и надувшися из-за усов, гладил бороду, громко упоря носком, ударяющим в пол.
А Мардарий, ему на плечо положив жиловатую лапищу, из-за плеча протянулся: усами оранжевыми:
– Ну?
– Что «ну»?
И Мардарий – глазами в глаза:
– Дело это.
Бесцветны стальные глаза: призакрылись; и – брысил ресницами; но наливалась височная синяя жила; и смыком морщин, точно рачьей клешнею, щипался.
И понял Мардарий: проваливалось дело это.
А «Титыч», —
– партийная кличка, —
– разглядывая корешки переплетов, смекал, точно мерки снимая: ушами, плечами и пальцами что-то учитывал он: —
– не казалось, что он выбивался из сил, когда он выбивался: мог спать, продолжая работу во сне; и скорее откусишь усы и тебе оторвет нос от перца, чем корень поймешь, тот, в который вперился он, перетирая сухие ладони, как будто готовясь себе операцию сделать.
– Мардаша, Мардаша, – и желтая, шерсткая вся борода разъерошилась:
– Стоп.
Свои пальцы зажал, будто он позвоночник, свой собственный, сламывал.
– Эк, дурака стоит дело: я – прост, как ворона!
Вдруг книжицу выщепнул; перевернувшися, крепким движеньем метнул через стол, точно диск, прямо в руки Мардарию:
– Дельная!…
– Вы – не читали?
– Прочтите…
А сам – вне себя; голова, – как раскопанная муравьиная куча: в ней выбеги мыслей единовременных – усатых, коленчатых и многолапых, туда и сюда!
– Куй железо!
Превратности смыслов, их бег друг сквозь друга, друг в друге, как в круге кругов, из которых куют сталь решений; но – замкнутый череп!
Круг – замкнут!
– Остыло железо!
И бросивши бороду, два острых локтя откидом спины в потолочный, седой, паутиной обметанный угол, – локтями на стол, головою – на руки: с громчайшим —
«Мардаша, нет выхода!» —
– пал!
Знал Мардарий, какие тяжелые трудности преодолел он, чтоб дело с профессором честно простроилось, как эти трудности скромно таил; и —
– в то время, —
– когда он – под бурей и натиском стоя с увертливой сметкой боролся, подкапываясь под партийных врагов: и обуздывал головотяпов товарищей.
Сколько любви!
Для Мардария «Титыч» был тем, чем для «Титыча» был Химияклич: ось, стержень, садящий своей бронированной ясностью: мозг человеческий.
Ахнул Мардарий: коли головою – на руки, так – мат ему!
____________________
Тителев приподымался на локте, весь – слух:
– Голоса!
Перекрикнулись ближе; фонарики.