Мастер, Елизавета и другие

Мастер почувствовал, как его покидают утренние заботы и как важный вывод, сделанный им утром за рабочим столом, теряет свою жизненную основательность. Он начинал понимать, для чего ему нужны эти встречи с молодой и непосредственной девушкой: она возвращала в него радость жизни, которую в последние годы он заменил радостью работы. После определённого возраста Мастер поставил знак равенства между жизнью и работой. В итоге работа стала жизнью, вытеснив всё, не связанное с ней. Кто от этого выиграл – работа или жизнь? На первый взгляд, победила работа, но эта победа оказалась пирровой – работа потеряла краски жизни. А без этих красок работа писателя становится серой и никому не интересной. В результате победы нет, поражение понесли обе стороны: работа и жизнь.

После посещения Собора они пошли по набережной Невы в сторону Зимнего дворца, любуясь красотами Санкт-Петербурга, знакомыми им с детства. Но красотой можно любоваться и восхищаться всегда, глядя на неё. Елизавета оказалась фанатом фотографий, поэтому они беспрестанно фотографировали друг друга и периодически приставали к прохожим с просьбами сфотографировать их вместе. Мастер мельком подумал, что последний раз он так активно фотографировался в далёком детстве, когда его отец, большой любитель фотографий, щёлкал своим чёрно-белым ленточным «Зорким», запечатлевая его с матерью на фоне тогда ещё ленинградских красот.

Непродолжителен питерский день. Солнце начало прятаться за домами уже к трём часам по полудню. Это время застало Мастера и Елизавету на Сенатской пощади возле Медного всадника.

– Представь себе, Елизавета, что сто девяносто два года тому назад на этом самом месте, где мы сейчас находимся, стояли гвардейские полки и требовали Конституции. Офицеры, решившиеся на такой отчаянный шаг, не знали, что делать дальше. Солнце, как и сейчас, неуклонно садилось, и все понимали, что через полчаса стемнеет, и их положение станет совсем неопределённым, – Мастер вводил Елизавету в атмосферу восстания декабристов. – А в это время Николай уже принял решение и разворачивал пушки в сторону восставших. И тут оказалось, что пушки привезли, а заряды к ним забыли! Всё по-русски, одни не додумали до конца, что делать, другие не доделали додуманное. Пока бегали за снарядами, количество людей на Сенатской площади существенно увеличилось. Слух о восстании прошёл по всему Петербургу, и на площадь пришло много любопытствующих. А пушки зарядили картечью, которая бьёт по площадям. Двух залпов из трёх пушек хватило, чтобы разогнать восставших и любопытствующих. Площадь покрылась трупами, кричали раненые, уцелевшие бросились бежать по льду Невы на Васильевский остров, откуда мы с тобой пришли. Офицеры попытались построить солдат в боевые колонны прямо на льду Невы, но следующий залп из пушек проломил лёд, и люди начали тонуть в холодной невской воде. За несколько минут погибло более двух тысяч человек. Всё это видел он, – Мастер показал на памятник Петру Первому, – и плакал железными слезами.

Слёзы навернулись на глаза Елизаветы. Она живо представила себя в невской воде, услышала крики людей о помощи, а надвигающиеся сумерки создавали картину ада.

– Пойдёмте отсюда, я устала и хочу домой, – вытирая слёзы, попросила Елизавета.

Мастеру стало жалко её. Он обнял Елизавету за плечи и поцеловал в холодный нос. Она восприняла это как некий знак к близости и прильнула к его губам. Мастера давно уже так никто не целовал, ставшие традиционными поцелуи в женскую щёчку он воспринимал подобно приветственному мужскому рукопожатию.

– Поехали лучше ко мне, – сказал Мастер, останавливая такси. – На Английский проспект, пожалуйста, – попросил он таксиста.

В этот день Елизавета осталась ночевать у Мастера.

Алексей Михайлович и его семья. Кого слышит Бог

«Русским незамужним девушкам из «хороших семей» на Руси семнадцатого века жилось невесело. Практически всё время они проводили в дальних горницах отеческих домов, изолированные от незнакомых людей, занимаясь рукоделием да чтением церковных книг. Видеться и общаться с ними могли только близкие родственники, приходящим гостям их не представляли. Жениха выбирали родители, и молодые впервые могли увидеться только после венчания. Вот так и коротали девицы свою жизнь без радостей и женского счастья, спрятанные от чужого мужского взгляда. Если незамужняя женщина до определённого возраста не обретала своего семейного очага, то её ожидал монашеский удел.

Вокруг брачных союзов было настроено много условий и условностей. В первую очередь от них страдали царевны – дочки русского царя.

Из шестнадцати детей Алексея Михайловича до «невестиного» возраста дожили семь дочек, и все они так и не вышли замуж. Не могли найти им «статусной» пары. Выдавать замуж за боярских детей было нельзя – это означало унижение царского рода. Против замужества с детьми не православных иноземных владык выступали церковные иерархи, поскольку дочке русского царя пришлось бы расстаться с православием и принять чужую веру. Помимо царевен от этого страдала и внешняя политика Московского государства. В своё время браки детей Великих князей Киевской Руси с детьми глав иноземных государств позволяли укреплять межгосударственные связи, находить союзников и давали выход на зарубежные рынки.

Об этом думал Алексей Михайлович, находясь на женской половине дворца и глядя на своих заневестившихся дочек, Евдокию и Марфу. Попробуй он только сказать о своём желании отдать их за католических принцев – тут же церковники такой шум поднимут, что и самому Господу Богу будет тошно. «Нет, не о пользе государства они думают, а о себе радеют, – печалился Алексей Михайлович. – Не все, конечно, вон Аввакум о русском народе печётся, о его загробной участи беспокоится. А кто, кроме самого царя, подумает о жизни царства здесь, на грешной Земле? Страна огромная, а нет своего серебра-золота, мало ружей-пушек делаем, поэтому и давят нас ляхи треклятые!» Алексей Михайлович погладил по голове Марью Ильиничну, прильнувшую к его коленам. «Плохо ей, болезной. После рождения сына Ивана совсем ослабла, да и Иван уродился больным, не помощник будет, – продолжал горевать царь. – Нет у нас лекарей хороших, всё из Литвы приглашаем, да как нехристи смогут православных вылечить? Своих надо учить, да где только? Опять же в иноземщине, а там нет свойских, которые вспомогли бы нам. Куда не кинь, везде клин! На Запад надо прорываться за подмогой, а тут опять церковники упёрлись».

– Не изгоняй, царь-батюшка любый мой, протопопа Аввакума, чистый он, божий человек, – запросила жена Алексея Михайловича. – Гневим мы Бога своими распрями, вот и наказывает он нас. Фёдор хворый, Ваня совсем глупеньким растёт, мне всё неможется. Попроси Аввакумушку, пусть помолится за нас, его вера крепка, Бог его услышит.

– На Бога надейся, а сам не плошай. Болезни земные и лечить их надо лекарями своими. Да нет их у нас, одни волхвы бегают со своим бубнами, нечистую силу прогоняют, – ответил Алексей Михайлович, а сам подумал, что жена мысли его читает, понимает, что его беспокоит. – На Запад надо посылать своих людишек толковых, пусть там уму-разуму набираются, православными лекарями становятся, народ русский лечить будут. Аввакум против этого, упёрся, сам не хочет к Западу присмотреться и других с панталыку сбивает. А за нас и другие помолятся, во всех русских церквах будут благоденствия царской семье просить.

– Не услышит их Господь Бог, не крепка их вера. Чтобы Бог услышал и помог нужно верить ему свято, отбросить всё земное, не жалеть себя в вере Христовой. Такой и есть Аввакум. Прости его, царь всемилостивый!

Ничего не ответил жене Алексей Михайлович. Он сам хотел видеть Аввакума в своём стане, но никак не получается. И наказывал он Аввакума, и прощал его, и по-хорошему уговаривал, и угрожал. Ничего не помогает. Попробовал не обращать на него внимания – и тут не получилось. Людей Аввакум начал настраивать против его замыслов, а вот этого уже допустить нельзя.

– Поговорю я с ним, пусть молится о нашем здравии. А мы с тобой ещё ребёночка родим, здорового и сильного. Помощником нашим будет, – Алексей Михайлович ласково погладил жену по щеке. – Ты мне чреватая очень люба.

На следующее утро Алексей Михайлович издал указ не отправлять Аввакума в Пустозерский острог, поместить его в Пафнутьев монастырь и насилий к нему не применять. А через поверенных людей, Артемона и Дементия, передал Аввакуму свои слова: «Протопоп, ведаю-де я твое чистое и непорочное и богоподрожательное житие, прошу-де твоего благословения и с царицею и с чады, – помолися о нас!»

Услышал Аввакум слова царские, заплакал. Жалко ему царя стало, понимал он царское одиночество среди радетелей своей выгоды. Но царь не особо жалел Аввакумушку. В тёмной палатке Пафнутьева монастыря год его продержал на воде и хлебе, год Аввакум неба чистого не видел. Несколько раз приезжали к нему посланники царские, просили хоть в чём-то согласиться с новшествами греческими. Но упрям был Аввакум: «Аще и умерети мне Бог изволит, с отступниками не соединяюся!»

Тут и Божья сила поддержала его в таком упрямстве. В одну из тёмных и холодных ночей явился к нему посланник Божий и пригласил полетать с ним над Землёю, красотами её насладиться. После этого почувствовал Аввакум в себе силу необычную, будто Божья благодать опустилась на него. Лекарские способности в нём проявились. Вылечил он сторожа своего, келаря Никодима. Того уже соборовали и причастили, ждали, когда помрёт, но явился ему во сне Аввакум с кадилом и в ризах светлых, взял его за руку, и келарь на утро во здравии прибежал в темницу Аввакума, упал пред ним на колени, благодарствуя за спасение. Аввакум погладил его по голове и наказал, чтоб людям не сказывал о тайне сей великой. Но сам Аввакум запомнил о своей силе. Позже, уже будучи сосланным в Пустозёрском остроге, лечил он своих собратьев по несчастью. Даже восстановил вырезанные языки священнику Лазарю и дьякону Фёдору, и говорить они стали лучше, чем до своей экзекуции.