ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Сквозь стянутое крестовиной окно своей комнаты над конюшней в кирпичном заводе Яков Бок увидел, как люди в длинных пальто бегут куда-то такой ранью, и все в одну сторону. Вейз мир, [1] подумал расстроенный Яков, что-то там у них такое стряслось. Русские, сходясь по весеннему снегу с улиц вокруг кладбища, кто поврозь, кто гурьбой, торопились к пещерам в низине, и кое-кто даже бегом бежал прямо по слякотной мостовой. Яков поскорей припрятал жестянку, в которой копил серебряные рубли, и выскочил во двор узнать, что случилось. Спросил у Прошки, десятника, он околачивался возле печей, – но Прошко только сплюнул и ничего не ответил. Яков сошел со двора, и там тощая, вся закутанная, покрытая черной шалью баба ему сказала, что недалеко нашли мертвое тело ребеночка, «Где? – спросил Яков. – Сколько ребеночку?» Но она ответила, что знать не знает, и сразу ушла. А назавтра «Киевлянин» сообщил, что в сырой пещере в низине, что не больше полутора верст от кирпичного завода, нашли убитого русского мальчика, Женю Голова, нашли его мальчики постарше, оба пятнадцати лет, Зазимир Селиванов и Иван Шестинский. Женя уже больше недели как умер, тело его, сплошь в колотых ранах, все побелело от потери крови. После похорон на кладбище, совсем рядом с кирпичным заводом, Рихтер, один возчик, принес стопку прокламаций, обвинявших евреев в этом убийстве. Напечатаны они были, Яков понял, разглядев одну прокламацию, в печатнях Черной Сотни. На первом листе была их эмблема – двуглавый орел Российской Империя, а под орлом подпись: «Бей жидов, спасай Россию!» В тот вечер у себя в комнате Яков читал ошарашенно, что всю кровь из мальчика евреи выпустили с религиозными целями, чтобы потом собрать и отдать в синагогу для приготовления пасхальной мацы. Смешно, да, но он испугался. Вскочил, сел, снова вскочил. Подошел к окну, вернулся, опять схватил газету. Он из-за того беспокоился, что кирпичный завод, на котором он работал, был в Лукьяновском околотке, где евреям жить запрещалось. А он уже несколько месяцев тут работал, под чужим именем и без вида на жительство. И он боялся погрома, которым грозила газета. Его родного отца убили, когда Якову года не было, – не то чтобы настоящий погром, так, несуразица: двое пьяных солдат сговорились пальнуть в первых трех евреев, какие им встретятся, а отец Якова оказался вторым. Зато сын пережил погром – еще школьником, трехдневный налет казаков. На третье утро, когда еще дымились дома и вместе с несколькими другими детьми его вывели из погреба, где их прятали, он увидел: чернобородый еврей с белой сосиской во рту лежит на груде кровавых перьев, и крестьянский хряк отгрызает ему руку.

1

Букв: Боль моя ( идиш); зд: Ой, Б-же мой.

2

Пять месяцев тому назад, в погожую пятницу в начале ноября, когда первый снег еще не выпал на штетл, [2] тесть Якова, суматошный оборвыш, тощий, в чем душа держится, явился со своей клячей, прямо-таки одром, и шаткой телегой. Они сидели в неприютном холодном доме – он пришел в упадок через два месяца, как бежала Рейзл, неверная жена, – и пили вместе последний стакан чая. Шмуэл – далеко за шестьдесят; с всклокоченной бородой и слезящимися глазами, весь в глубоких морщинах – запустил руку в карман лапсердака, достал желтый оглодок сахара и предложил Якову, но тот затряс головой. Разносчик, меняла, сам доченькино приданое, больше он ничего за ней не мог дать – зато он давал советы, оказывал услуги, когда случится, – всасывал чай сквозь сахар, а зять пил свой неслащеным. Было горько, и он клял свою судьбу. Время от времени старик рассуждал о жизни, никого не осуждая, а то задавал безобидный вопрос, но Яков отмалчивался или что-то коротко буркал в ответ.

2

Городок, местечко ( идиш).

Высосав полстакана, Шмуэл вздохнул и сказал:

– Не так уж необходимо быть пророком, чтобы понять, что ты обвиняешь меня за дочь мою Рейзл.

Он говорил печально, сидя в жесткой шляпе, которую нашел на свалке в соседнем местечке. Когда он потел, она прилипала ко лбу, но, как человек верующий, он смотрел на это спокойно. Еще на нем был латаный теплый кафтан, из которого вылезали худые цевки. И чересчур большие туфли, не сапоги, и он таскал их повсюду.

– Кто-нибудь что-то вам говорил? Вы сами себя осуждаете, что воспитали курву.

Шмуэл без единого слова вынул грязный синий платок и заплакал.

– Но почему, ты уж меня извини, ты не спал с ней несколько месяцев? Кто так обращается со своей женой?

– Всего несколько недель, давайте уточним, но как долго может человек спать с бесплодной женщиной? Я устал стараться.

– И почему ты не пошел к ребе, когда я тебя умолял?

– Пусть он не вмешивается в мои дела, как и я к нему не лезу. Если разобраться, он невежественный человек.

– Милости – вот чего тебе всегда не хватало, – сказал тесть.

Яков поднялся в бешенстве.

– Вы мне лучше не рассказывайте про милость! Что я видел всю свою жизнь? Что мог я отдать? Я рожден сиротой – мать моя умерла через десять минут, и что постигло моего бедного отца, вы знаете сами. Если кто и говорил над ними Кадиш, [3] то только не я, пока не прошли годы. Если они дожидались у врат небесных, то долго пришлось им ждать, а возможно, они ждут до сих пор. Все свое несчастное детство я жил в поганом сиротском приюте, если вы это называете жизнью. И во сне я не имел покоя. Разве я знаю Тору, еще меньше я знаю Талмуд, хотя я выучил древнееврейский – у меня слух на языки. Псалмы как-никак я выучил. Меня учили ремеслу и к нему приспособили, едва мне исполнилось десять, – нет, не то чтобы я жалею. И я работаю – назовем это работой – своими руками, и кое-кто считает меня плебеем, хотя, говоря по правде, редкий человек понимает; кто плебей, кто нет. Вы приглядитесь получше к тем, кто дерет нос. Висковер, этот ногид, [4] – в моих глазах он плебей. Все, что есть у него, – рубли, и едва он откроет рот, слышно, как они звякают. Я много чего освоил самостоятельно, еще перед тем как пошел в армию, выучился приличному русскому, куда лучше того, какого мы набираемся от крестьян. Все, что я знаю, пусть это немного, я выучил сам – кое-что из истории и географии, и по арифметике, прочел несколько книг Спинозы. Не то чтобы ах, но лучше, чем ничего.

3

Заупокойная молитва, которую читает сын умершего или зять, т. е. непременно мужчина.

4

Богач ( иврит).

– Хотя почти все это трефное, [5] я отдаю тебе должное… – сказал Шмуэл.

– Дайте договорить. Я землю ногтями рыл, чтобы выжитъ. Что могут делать люди без капитала? Что они могут, я тоже могу, но это не много. Я чиню, что поломано и разбито, – все, кроме сердца. В этом штетле все разлезается – кого будет беспокоить, что крыша течет, если можно подсматривать в прорехи за Б-гом? И кто может заплатить за починку, если даже, предположим, кто-то хочет – но никто ведь не хочет. А кто и хочет, так я чаще всего работаю задаром. В лучшем случае за миску лапши. Здесь нет никаких возможностей у человека.

5

Непотребное ( идиш).

– Ты можешь мне не рассказывать про возможности…

– Меня призвали на Русско-японскую войну, но она кончилась, пока я еще до нее не доехал. Благодарение Б-гу. Потом я заболел, и меня прогнали. Кто будет цацкаться с астмой какого-то еврея? Благодарение Б-гу. Я вернулся и снова стал землю рыть поломанными ногтями. Как только увидел, начал обхаживать, обхаживал долго и, наконец, женился на вашей дочери, а она не могла забеременеть пять с половиной лет. Она не родила мне детей – кому я теперь посмею взглянуть в глаза? И вот наконец она убегает неведомо с кем, в кабаке его подцепила – гой, я уверен. Кажется, хватит – кто просит больше? Я не хочу, чтобы меня жалели, чтобы гадали, что же я сделал, чтобы заслужить такое проклятье. А я ничего не сделал. Это подарок. Я невиновен. Слишком долго я был сиротой. После тридцати лет на этом кладбище у меня за душой шестнадцать рублей, которые я получил, распродав все, что имел. И лучше уж вы мне не говорите про милость: что, скажите, я могу кому-нибудь дать?

– Милость может быть даже и у того, у кого ничего нет. Я не деньги имею в виду. Я имею в виду мою дочь.

– Ваша дочь не заслуживает ничего.

– Куда я ее не возил! Я всюду таскал ее от одного ребе к другому, и никто не мог обещать ей ребенка. Она и по врачам бегала, когда заведется рубль, и врачи ей то же самое говорили. У ребе это обходилось дешевле. И вот она убежала – да поможет ей Б-г. Он помогает и грешникам. Она согрешила – но она была в отчаянии.

– Пусть она бежит вечно.

– Она годами была тебе верной женой. Она делила с тобой все твои невзгоды.

– Что она причиняла, то она и делила. Она была верной женой до последней минуты, или до последнего месяца, или до предпоследнего, а значит, неверная она, чума ее возьми!

– Б-же упаси! – крикнул Шмуэл, вставая. – Тьфу на тебя!

Сверкая глазами, он хрипло проклял зятя и выбежал за дверь.

Яков продал все, только одежду на себе сохранил, и была она у него крестьянская – расшитая рубаха подпоясана поверх брюк, заправленных в высокие сапоги гармошкой. И крестьянский ношеный овчинный тулуп, который нет-нет пахнёт овцой. И свой инструмент он сохранил, и книжек несколько: русскую грамматику Смотрицкого, учебник по биологии, «Выдержки из Спинозы» и потрепанный атлас двадцатипятилетней давности. Книги он аккуратно сложил и скрепил бечевкой. Инструмент был у него в мучном мешке, из-под завязки торчала пила. Еще было немного еды в бумажном кульке. Он бросил кой-какиеобломки мебели – старьевщик требовал, чтоб ему заплатили за то, что их возьмет, – и два набора тарелок, треснутых, тоже не продашь; пусть Шмуэл делает с ними что хочет – пользуется, сожжет, расколотит, – никуда не годное барахло. Рейзл только ради отца два набора держала, самой не надо было. Но взамен за телегу и клячу Шмуэл с него получил прекрасную корову. Пусть забирает себе доченькино молочное дело. Тоже неплохо. Яков в жизни не видел, чтобы кто другой, кроме Шмуэла, умел выменять что-то из ничего и потом продать за настоящие деньги. Иногда он из ничего выторговывал свиную шетину, шерсть, зерно, сахарную свеклу, а потом продавал крестьянскую вяленую рыбу, мыло, платки, конфеты в малых количествах. Такой у него был талант, и он чудесным образом с него жил. «Кто дал нам зубы, даст нам и хлеб». От него, однако, не пахло ничем – ни хлебом, ни чем прочим.

Яков, в слишком просторном тулупе и башлыке, был длинный, нервный человек с большими ушами, загрубелыми, потемневшими руками, широкой спиной и замученным лицом, несколько оживляемым серыми глазами и темными волосами. Нос у него был когда еврейский, когда нет. Никто особенно не удивлялся, что он, когда Рейзл сбежала, сбрил короткую рыжеватую бороду. «Ты сбриваешь бороду – и ты уже не похож на своего Создателя», – предупреждал его Шмуэл. С тех пор не один еврей говорил ему, что он стал похож на гоя, но ему было от этого ни горячо ни холодно. Он выглядел молодо, а чувствовал себя старым и за это никого не винил, даже свою жену, он винил судьбу и жалел себя. Нервность проявлялась в его движениях. Он теперь шевелился быстрее, чем надо, – делать-то было особенно нечего, а он всегда что-нибудь делал. В конце концов, он был мастер, и руки у него просили работы.

Побросав пожитки в телегу с ржавым ведром между задних колес, он остался недоволен видом кобылы, облезлой, тонконогой, с темным костлявым крупом и большими глупыми глазами, которая так прекрасно ладила со Шмуэлом. Лошадь делала что хотела, и Шмуэл ей потакал. В конце концов, в этом полоумном мире чуть поскорей, чуть подольше – какая разница? Завтра ты не станешь богаче. Мастер сам себя ругал, что приобрел такого одра, потом рассудил, что уж лучше такой несуразный обмен со Шмуэлом, чем он бы задаром отдал корову крестьянину, который до нее зарился. Да и тесть ему не чужой все-таки. Правда, хотя железнодорожной станции нигде вокруг не было, а ямщик подбирал дальних ездоков в две недели раз, Яков бы добрался до Киева и без этой телеги и клячи. Шмуэл предлагал подвести его верст на тридцать-сорок, но Яков предпочел от него отделаться. Кобылу эту и, с позволения сказать, телегу он рассчитывал, как доберется до города, сбыть если не живодеру, так старьевщику за пару рублей.