Мастер

Следователь весь подался вперед на своем кресле.

– А не были вы, случаем, крещены? Весьма бы пришлось кстати.

– О нет, ваше благородие, не было ничего такого. Я хочу сказать, я свободномыслящий.

– Так, понимаю, хотя, чтобы стать свободномыслящим, надо научиться мыслить.

– Уж я стараюсь, – сказал Яков.

– Кто такой, во-вашему, свободомыслящий?

– Человек, который сам решает, хочет ли он верить в религию. Ну еще, наверное, можно сказать – агностик. Кто-то верит, кто-то нет.

– И вы полагаете, вам прибавляет чести, что вы неверующий?

Б-г ты мой, что я такое сказал? – думал мастер. Надо быть тише воды, ниже травы, не то сам себе вырою могилу и меня в нее положат.

Он заговорил торопясь:

– Вы сами сказали, ваше благородие, «да» и «нет» попадают на свое место, когда говоришь правду. Я говорю правду.

– Не будем без нужды усложнять эти материи. – Бибиков отпил из стакана. – Вы по закону еврей. Таковым считает вас правительство Российской Империи, как бы вы ни запутывали свой ответ. Таковым вы значитесь в вашем паспорте. Наши законы относительно евреев к вам применимы. Однако если вы стыдитесь своего народа, почему бы вам официально не отказаться от своего вероисповедания?

– Я не стыжусь, ваше благородие. Может быть, мне не всегда нравится то, что я вижу, – еврей, как говорится, еврею рознь, – но если бы я кого и стыдился, то, уж наверно, себя самого. – Он сказал это и покраснел.

Бибиков слушал с интересом. Заглянул в свои записи, поднял взгляд и прищурился, Иван Семенович, помощник, который ловил каждое слово и, как зеркало, отражал каждое движение следовательского лица, заглянул в записи со своего места и весь вытянулся вперед.

– Только совершенную правду, пожалуйста, – строго сказал следователь. – Являетесь ли вы революционером, в теории или на практике?

Яков слышал, как бухает у него сердце.

– Об этом упоминается где-то в ваших бумагах, ваше благородие?

– Благоволите ответить на мой вопрос.

– Нет. Б-же упаси. Я и не понимаю такого. Это не в моей природе. Что-что, а я человек мирный. «Яков, – я всегда себе говорил, – в жизни столько жестокости, если у тебя хватает ума, держись от нее подальше». Нет, это не для меня, ваше благородие.

– Социалист или член социалистической партий?

Мастер запнулся.

– Нет.

– Вы уверены?

– Даю честное слово.

– Сионист

– Нет.

– Принадлежите ли вы к какой бы то ни было политической партии? В том числе и к еврейской?

– Ни к одной, ваше благородие.

– Очень хорошо. Вы отметили ответы, Иван Семенович?

– Каждое слово, не извольте беспокоиться. Все у меня записано, – сказал прыщавый помощник.

– Хорошо, – сказал Бибиков, рассеянно теребя бороду. – А теперь я хотел бы вас расспросить еще по другому пункту. Подождите, бумагу вот только отыщу.

– Простите, если мешаю, – сказал Яков, – но я хочу, чтобы вы знали, что в паспорте у меня был поставлен штемпель «Разрешается», когда я уезжал из своих мест. А когда я приехал в Киев, на другой же день – так как приехал я поздно ночью, – на другой же день я пошел в паспортный стол в полицейском участке на Подоле. И там тоже в моем паспорте поставлен был штемпель.

– Это уже отмечено. Я проверял паспорт, и все ваши пояснения соответствуют истине. Однако речь пойдет сейчас не о том.

– Это только в Лукьяновском, вы уж простите меня, ваше благородие, там я не пошел в участок. Вот где я совершил ошибку.

– Это тоже отмечено.

– Если вы не против, я хотел бы напомнить, что короткое время служил в русской армии.

– Отмечено. Весьма короткое время, меньше года. Вы были отпущены по болезни, не так ли?

– Да и война кончилась. Зачем тогда держать такую тьму солдат?

– И что это была за болезнь?

– Приступы астмы, без конца. И не знаешь, главное, когда она на тебя нападет.

– И вас до сих пор мучит этот недуг? – спросил следователь совсем другим, участливым тоном. – Я оттого спрашиваю, что у сына моего астма.

– Все почти прошло, хотя иной раз, в ветреный день, и бывает трудно дышать.

– Я рад, что у вас это прошло. А теперь позвольте мне перейти к следующему пункту. Я прочитаю вам показания Зинаиды Николаевны Лебедевой, незамужней, тридцати лет.

Это ужасно, думал мастер, тиская руки. Когда же все это кончится?

Дверь отворилась. Следователь с помощником подняли глаза на двух входивших в кабинет должностных лиц. Один, в красно-синем мундире с золотыми эполетами, был тот самый полковник Бодянский, который арестовал Якова, грузный господин, с рыжими торчащими усами. Второй был Грубешов, главный прокурор Верховного суда города Киева. Утром он уже заходил в камеру и смотрел на мастера, не произнося ни единого слова. Яков замер, вжимаясь в стену. Пять минут спустя прокурор вышел, оставив Якова в холодном поту.

Грубешов положил на стол потертый портфель с ремешками. Был он плотный, с мясистым лицом, бакенами и ястребиным взглядом. Шея валиком налетала на твердый воротничок над черным галстуком. Одет он был в черный костюм с нечистой желтой жилеткой и, казалось, подавлял возбуждение. Снова Яков насторожился.

Помощник Бибикова проворно вскочил и раскланялся. Под остерегающим взглядом следователя Яков поспешно поднялся, да так и остался стоять.

– Добрый день, Владислав Григорьевич, – сказал Бибиков, несколько нервничая. – Добрый день, господин полковник, я вот подозреваемого допрашиваю. Будьте любезны, присаживайтесь. Иван Семенович, закройте, будьте добры, дверь.

Полковник щупал усы пальцами, прокурор, неизвестно чему слегка улыбаясь, кивнул. Яков по знаку следователя, трясясь, уселся. Оба пришедших на него смотрели, прокурор так пристально, что у Якова мурашки ползли по спине, – будто оценивал здоровье работника, вес, силу, выносливость; или будто он в зоологическом саду разглядывал неведомого зверя. Полковник же смотрел мимо, будто никакого Якова нет на свете.

Мастер устало подумал, что так бы оно и лучше.

Бибиков пробежал глазами часть первого машинописного листа из папки, которую держал в руках, потом еще полистал ее, прежде чем поднял взгляд.