Мастер

– Сюда ведет почти прямая дорога от завода, где предположительно был убит Женя, – сказал Грубешов.

– Однако позвольте мне, Владислав Григорьевич, привлечь ваше внимание к тому факту, что дорога от дома Марфы Головой столь же прямая и даже несколько короче, – сказал Бибиков.

– Так или иначе, – ответил прокурор, – решающую роль будут играть свидетельства экспертов.

Отец Анастасий, длинновласый, длинноносый, попахивая чесноком, стоял под зонтом Грубешова перед разрозненным кружком слушателей, но вот по приказу прокурора конвойные подтолкнули поближе гремящего кандалами Якова. Бибиков стоял сзади, смотрел и нервно курил. Все еще моросило, а мастер потерял шапку, и это его беспокоило больше, чем, он думал, возможно в таких обстоятельствах. Ну подумаешь, шапка, не жизнь ведь; но самая эта мысль ужаснула его, потому что впервые он признался себе, что боится за свою жизнь. Страшась, что сейчас откроется некое тайное обстоятельство, которое загубит его безвозвратно, он стоял, увязая в грязи, тяжело переводя дух, и оторопело слушал.

– Чада мои возлюбленные, – взывал священник к русским, тиская сухие ручки, – если бы расселись недра земные и обнаружились все умершие от начала времен, вы поразились бы, как много среди них невинных христианских детей, до смерти замученных христоненавистниками евреями. Веками, как свидетельствуют о том их священные книги и всевозможные комментарии, голос крови семитской толкал их к кощунствам, к невыразимым ужасам – взять, например, Талмуд, который уподобляет кровь воде с молоком и проповедует ненависть ко всему роду христианскому, ибо христиане якобы и не люди вовсе, а не более как животные. «Не убий» – это к нам не относится, ибо не написано ли в их же книгах: «Убей среди христиан лучшего»? Такое же злодейство предписывает и Каббала, книга еврейской магии и алхимии, в которой даже имя сатаны призывается; вот почему столь много невинных детей было ими убито, и слезы не тронули палачей, и мольбы не умилостивили убийц.

Он обежал глазами лица слушателей, но никто не шелохнулся.

– Ритуальное убийство призвано воспроизвести распятие возлюбленного Господа нашего. Убийство христианских младенцев и распределение крови их между евреями есть знак вечной ненависти против христианства, ибо, умерщвляя христианское дитя, они повторяют мученичество Христа. Женя Голов потерей своей живой крови символизирует Господа нашего, когда, вися на деревянном кресте, к которому пригвоздили его антихристы, он терял свою драгоценную горячую кровь капля за каплей. Они думают, что убийство христианина – любого христианина – ускорит пришествие долгожданного их Мессии, Илии, для кого они вечно держат открытой дверь, но что-то он не торопится принять их приглашение и сесть на пустой стул уж сколько веков со времени первого своего пришествия. После разрушения Иерусалимского храма легионами Тита в их синагогах уже нет более алтарей для священножертвенных животных, и так оно повелось, что убийство христианина, невинного ребенка особенно, считается достойной тому заменой. Даже философ их Маймонид, чьи сочинения запрещены в нашем отечестве с 1844 года, приказывает евреям убивать христианских младенцев. [14] Ведь сказал же я вам, что они нас приравнивают к животным?

14

Маймонид (наст, имя Моше бен Маймон, 1135–1204), средневековый философ, учение которого оказало влияние на развитие философии 13–14 веков, в частности на Фому Аквинского. Стоит ли упоминать, что ничего подобного евреям он не «приказывал»?

– По свидетельствам прошлого, – продолжал отец Анастасий в нос, своим мелодическим голосом, – еврей употреблял христианскую кровь для множества целей. Она была нужна ему для заклятий и колдовских ритуалов, для любовных снадобий, для отравления источников, для изготовления смертельного яда, переносившего чуму из одной страны в другую, и это была смесь христианской крови убиенной жертвы с их еврейской мочой, головами ядовитых змей и даже кощунно похищенными поруганными святыми дарами – кровоточащим телом Христовым. В их книгах написано, что кровь христианская нужна каждому еврею для продления жизни, иначе он умрет молодым. В былые дни – и тому есть тоже свидетельства – они почитали нашу кровь прекрасным средством против многих болезней. Они ее потребляли, согласно их старым врачебным книгам, для того, чтобы облегчать своих рожениц после родов, останавливать кровотечения, залечивать раны после обрезания.

Один из полицейских, капитан-исправник Коримзин, в мокром плаще, в сапогах, заляпанных грязью, украдкой перекрестился. Якову стало дурно. Священник, пронзив его острым взглядом, продолжал, и голос его был спокоен, но жесты выдавали волнение. Все с глубоким вниманием слушали.

– Есть среди нас такие, дети мои, кто сочтет все это суеверными выдумками давно минувших веков, однако о правдивости многого из того, что я вам открыл, – я не утверждаю, что все это правда, – свидетельствует то, сколь часто возбуждаются обвинения против евреев. Никто не может скрывать истину вечно. И нет дыма без огня. Пожалуй, в наш просвещенный век мы не станем уже безоговорочно верить всем обвинениям против несчастного этого народа; однако стоит себя спросить, какая доля правды в них остается, при всем нашем нежелании им поверить. Я вовсе не утверждаю, что все евреи виноваты в подобных преступлениях и соответственно нужно ввести против них погромы, но существуют среди них известные секты, в особенности хасиды, и цадики, руководители их, втайне совершающие преступления, которые я описал, о которых христианский мир, несмотря на частый печальный опыт, забывает, покуда – увы! – опять не исчезнет несчастный ребенок и бывает найден убитый таким вот образом: руки связаны за спиной, а тело пронзено во многих местах колющим острым орудием, и число ран соответствует магическому числу: 3, 7, 9, 13, так же точно, как в былые времена. Мы знаем, что их Пасха, хоть сами они объясняют ее иначе, есть празднование распятия. Мы знаем, что в это самое время похищают они христиан для своих религиозных ритуалов. Здесь, в святом граде сем, монах Евстратий во время набега половцев в 1100 году был уведен из Печерского монастыря в плен, а затем продан евреям в Херсон, и те распяли его во дни своей Пасхи. С тех пор, как они не осмеливаются более на столь явные злодеяния, они празднуют это событие, поедая мацу и опресноки. Но и тут лишь прикрытое преступление, ибо маца и опресноки содержат кровь наших мучеников, хотя цадики, разумеется, все отрицают. Так, вместе с кровью нашей во время своей Пасхи пожирают они страждущее тело Христа живого. Слово даю вам, чада мои возлюбленные, что только по этой причине и погублен был Женя Голов, невинный мальчик, готовившийся стать священнослужителем!

Он промокнул глаза, один, потом другой, белым носовым платком. Двое конвойных слегка отстранились от мастера.

И тогда закричал Яков:

– Всё это сказки, всё до единого слова! Кто может такому поверить? Только не я! – Голос у него дрожал, лицо побелело.

– Кто может вместить, тот вместит, – сказал священник.

– Ведите себя уважительно, не то хуже будет, – сдерживаясь, прошипел Грубешов. – Слушайте и мотайте на ус.

– Как может такое быть, если все обстоит совсем даже наоборот?! – охрипнув, кричал мастер. – Можно сколько угодно рассуждать с одним-двумя фактами, но никакой я не вижу тут правды! Вы меня простите, ваше священство, но каждый знает, что Библия нам запрещает есть кровь. И это по всей книге, в законах, во всем. Сам я почти забыл священные книги, но я жил среди народа, который знает свои обычаи. Сколько яиц повыбрасывала моя жена козе, если только заметит на желтке малейшее пятнышко крови. «Рейзл, – я ей говорил, – ты это напрасно. Мы не можем жить как короли». Но никакими правдами и неправдами невозможно было вернуть на стол это яйцо, предположим, кто-то бы и захотел, но разве я хотел, нет, человек ведь привыкает к обычаям. И разве с ней можно было спорить, ваше священство? И никогда я не говорил: «Зря ты выбросила то проклятое яйцо». Да она бы в меня запустила этим яйцом, скажи я такое. И она часами мыла мясо и куру, какие иногда к нам попадали на стол, чтобы ни единого пятнышка крови не оставалось, и потом еще солью присыплет для верности. Все полоскала водой, без конца полоскала. Клянусь, это чистая правда. И клянусь, я не совершал преступления, которое, вы говорите, я совершил, не лично вы говорите, ваше священство, но кое-кто из присутствующих. Я не хасид, я не цадик. Я мастер, мастеровой по профессии, и невыгодней профессии вы не найдете, а еще я недолгое время служил солдатом в русской армии. И если уж честно сказать, я человек неверующий, я свободномыслящий. Сначала мы с моей женой из-за этого ссорились, но потом я сказал ей, что религия человека – это его личное дело, и больше ничего, вы уж меня простите, ваше священство, за такие слова. И конечно, я пальцем не тронул этого мальчика, и вообще я ни одного мальчика в жизни не тронул. Я сам когда-то был мальчиком, и это время мне трудно забыть. Я люблю детей, и я был бы счастливым человеком, если бы моя жена родила мне ребенка. И не в моем характере делать все эти вещи, какие вы описали, и если вдруг кто так думает, то, безусловно, он примимает меня за кого-то другого.

Он повернулся к официальным лицам. Все вежливо слушали, даже оба присутствовавших черносотенца, хотя тот, что пониже, не мог скрыть отвращения, какое испытывал к мастеру. А другой уже шел прочь. Кто-то в фетровой шляпе нежно улыбнулся Якову, но тотчас бесстрастно уставился вдаль, на парящие над каштанами золотые купола собора.

– Лучше признаться, – сказал Грубешов, – чем поднимать эту бесполезную вонь.

Он извинился перед отцом Анастасием за крепость своих выражений.

– В чем мне признаться, ваше благородие, если я вам сказал, что ничего я такого не делал? Я могу вам признаться кое в каких вещах, но не могу признаться в таком преступлении. Вы уж меня извините – не делал я этого. И зачем бы я стал делать такое? Вы ошибаетесь, ваше благородие. Кто-то совершил серьезную ошибку.

Но никто не хотел слушать. И тяжелая тоска пала на душу мастера.

– Признаться надо, как все было, – сказал Грубешов. – Как вы конфетками заманили мальчика в конюшню, а потом набросились на него вдвоем или втроем, сунули в рот ему кляп, связали по рукам и ногам и поволокли по лестнице в ваше помещение. Там вы над ним помолились в своих черных хламидах и шляпах, раздели испуганное дитя и стали колоть его в определенных местах, первый уколол двенадцать раз, второй нанес тринадцать ран, каждый по тринадцати в области сердца, в шею, откуда вытекло больше всего крови, и в лицо – в соответствии с вашими каббалистическими книгами. Вы терзали и пытали его, наслаждаясь ужасом вашей невинной жертвы, жалкими криками о пощаде, тем временем собирая живую кровь в бутыли, покуда он совсем не истек кровью. Пять или шесть литров живой крови вы поместили в черную сумку, и, как я понимаю этот обычай, горбатый еврей отнес ее в синагогу, чтобы приготовить мацу и афикомен. И когда сердце несчастного Жени Голова остановилось и он лежал на полу мертвый, вы вместе с тем цадиком в белых чулках подняли его и отнесли глухой ночью вот в эту пещеру. Потом оба вы ели хлеб-соль, чтобы дух его не преследовал вас, и поспешили прочь, пока не взошло солнце. Опасаясь, как бы не обнаружились кровавые пятна у вас на полу, вы потом подослали одного своего еврея, чтобы сжег конюшни Николая Максимовича. Вот в чем вам следует признаться.

Мастер со стоном ломал руки и бил себя в грудь. Он поискал глазами Бибикова, но следователь вместе с помощником куда-то исчез.

– Ведите его в пещеру, – приказал Грубешов.

Щелкнув зонтиком, он быстро пошел вперед, карабкаясь по ступеням, и вошел в пещеру.

Короткие кандалы не давали Якову переступать по крутым ступеням, но два жандарма, подхватив под руки, волокли и толкали его, а двое конвойных вплотную шли сзади. Потом один жандарм вошел вовнутрь, а Якова протащили через каменный узкий проход.

В сырой, пахнувшей смертью пещере, в тусклом свете оплывших, полукругом закрепленных по стенам свечей Грубешов показал Якову его мешок с инструментом.

– Это ваши инструменты, Яков Бок? Их обнаружил в вашем помещении над конюшней возчик Рихтер.

– Да, ваше благородие, я много лет ими пользовался.

– Посмотрите на этот ржавый нож и на шила, с которых кровь вытерта этой вот тряпкой, и посмейте теперь отрицать, что эти орудия были вами использованы, дабы проткнуть и обескровить тело доброго и невинного христианского мальчика!

Мастер заставил себя взглянуть. Он смотрел на посверкивающее острие шила, а за ним, в глубине пещеры, которую он ясно видел теперь, были все, и была Марфа Голова, покрытая черным платком, и в ее мокрых глазах отражалось свечное пламя, и она на коленях рыдала у гроба Жени, выкопанного ради такого случая из земли, и он лежал голый в смерти, и на сером жалостном тельце при свете длинных, густо оплывающих свечей – одна возле большой головы, другая у маленьких ножек – видны были раны.

Яков поскорей сосчитал раны на вздувшемся детском лице, крикнул: «Четырнадцать!»