Мастера детектива. Выпуск 3

— А много туда народу ездит? — спросил он и нагнулся, чтобы расслышать ответ шофера.

— Ездят больше завсегдатаи, которые воображают, что в один прекрасный день им удастся… Ездят молодые люди целыми компаниями. Этим хочется пошуметь, а в городе, в тамошних кафе, они не смеют.

В новом квартале, где были проложены еще не все улицы и где жил Эмиль Маню, уже потухли огни. А в «Боксинг–баре» за спущенными занавесками можно было разглядеть два темных силуэта.

— Куда везти?

— Да не важно куда. Высадите хотя бы здесь, на углу.

Как гуляка, который, вопреки здравому смыслу, желает затянуть уже окончившийся праздник, Лурса старался продлить сегодняшний вечер; он шел, изредка останавливаясь и вслушиваясь в шум отдаленных шагов.

На их улице стояли большие дома, похожие на его собственный особняк, и он ненавидел эти дома, как ненавидел тех, кто живет в них, как ненавидел собственную сестру, Доссена, Рожиссара и его супругу, Дюкупа и помощника прокурора — всех этих людей, которые не сделали ему ничего плохого, но которые находились по ту сторону баррикады, где, в сущности, было и его место, там, где он находился бы сейчас, если бы жена его не сбежала с неким Бернаром, если бы он восемнадцать лет не просидел сиднем в своем кабинете, если бы случайно не открыл кипение жизни, о чем он и не подозревал, не обнаружил жизни, существовавшей отдельно от той официальной, показной жизни города, не разглядел бы, наконец, совсем иные сущее i ва, о чем он тоже не подозревал, в частности собственную дочь Николь, не испугавшуюся следователя и разославшую записочки по всему городу, Джо Боксера, поставившего ему угощение, Эмиля Маню, который то хорохорился, то рыдал — всех, включая этого хилого Эдмона Доссена, наделавшего хлопот своему хлыщу–папаше и своей утонченной мамочке; вплоть до банковского служащего, сына образцового кассира, которого он еще не видел и который — вот кретин! — решил скрыться в Париже, и этого Люска, торгующего на улице от «Магазина стандартных цен».

Тут только он обнаружил, что забыл ключ от входной двери. Он позвонил, хотя отлично знал, что Карла побоится пойти отворить, а Николь, верно, спит сном праведницы.

На всякий случай он свернул в тупик, и, обнаружив, что черный ход, как и всегда, не заперт, вошел в дом.

Вошел с таким ощущением, будто он сам отчасти принадлежит к их шайке.

Все было как в сказке: лежа в постели со спутанной бородой, которая подрагивала от мощного храпа, как пырей на ветру, он, очевидно, казался огромным, огромным и злым, настоящий Злой Людоед.

А она, Карла, вошедшая на цыпочках в кабинет, разглядывавшая с порога хозяина, была Фея–хлопотунья, которая обегала весь город, лишь бы спасти свою любимицу Принцессу, разнося записки на улицу Алье, к Люска, к Детриво, к Доссену, Фея, суровая ко всем людям, но на редкость добрая к той, кому отдала свою жизнь.

Лурса невольно улыбнулся. Эта мысль пришла ему в голову как раз в ту минуту, когда Фина ковыляла к его постели, с любопытством поглядывая на хозяина. Как знать? Когда он лежал по утрам вот так, вяло вытянувшись во весь рост, в сущности, совсем беззащитный, возможно, ее не раз подмывало отомстить ему иным способом, а не просто корчить по его адресу гримасы?

Опять пошел дождь, он понял это сразу. К тому же с вечера он забыл закрыть ставни в кабинете.

— Что это, Фина?

— Письмо.

— И вы решили разбудить меня ради письма?

— Его жандарм принес и сказал — срочное.

Он отметил про себя, что у Фины усталый, угрюмый вид, что вся она какая–то пришибленная. Сейчас ей было не до их ежеутренних мелких перепалок, она явно ждала, когда он распечатает конверт.

— Что–нибудь плохое? — спросила она.

— Прокурор просит меня зайти сегодня утром в суд.

Вот, должно быть, удивилась Карла, увидев, что он, пренебрегши ритуалом утреннего вставания, сразу же вскочил с постели и быстро оделся.

— Мадмуазель встала? — спросил он, застегивая брюки.

— Она уже давно ушла.

— Сколько сейчас времени?

— Около одиннадцати. А мадмуазель ушла, когда еще десяти не было.

— Вы не знаете, куда она пошла?

Сейчас оба с молчаливого уговора как бы заключили перемирие. Фина ответила не сразу, она подозрительно оглядела Лурса, но, очевидно, решила, что лучше сказать правду.

— За ней приходила мать мсье Эмиля.

— Мать Эмиля Маню?

И Фина ответила жестко, так, словно в этом был виноват Лурса:

— Его сегодня утром арестовали.

Итак, пока он лежал в постели, потел, дрых, как огромный мохнатый зверь… Лурса видел в окне тускло–зеленое небо, мокрую пустынную улицу, молочницу с мешком на голове, пересекавшую мостовую, зонтик, завернувший за угол, и каменные стены домов в расплывчатых пятнах сырости.

Стояло глухое, грустное время года, пожалуй, еще более грустное, чем белесый зимний холод, и было ветрено, как в День всех святых. Он представил себе новый квартал у кладбища, новые длинные улицы. Как же называется их улица? Ах да, улица Эрнест–Вуавенон. И названа она не в честь какой–нибудь местной знаменитости, а просто по имени владельца этого участка.

И живут там люди, которые, пока он лежит в постели, сморенный сном, подымаются на рассвете, выходят навстречу этой сырости и едут на работу в город, по большей части на велосипеде.

Как и когда за ним пришла полиция? Безусловно, раньше восьми часов, чтобы схватить Эмиля Маню, пока он не уехал в книжный магазин. Должно быть, на углу стоял полицейский, и соседи поглядывали на него, приподняв занавески.

А г–жа Маню тем временем готовила завтрак, Эмиль одевался…

Как бы желая добить хозяина, Карла, глядя куда–то в сторону, бросила ему самый тяжелый упрек:

— Он пытался себя убить.

— Что? Хотел покончить жизнь самоубийством? Чем?

— Из револьвера.

— Он ранен?

— Да не вышло у него. Осечка. Когда он услышал, что полицейские говорят с его матерью в коридоре, он побежал на чердак и там…

Стены в их коридоре, конечно, выкрашены под мрамор, Лурса был в этом уверен, перед каждой дверью половичок, а эти скоты из полиции, которые всегда кажутся почему–то слишком громоздкими, непременно оставляют на паркете следы своих мокрых сапожищ.

Фина начала оправлять постель. Лурса снял с вешалки свое не просохшее после вчерашней ночи пальто, взял котелок. На дворе стоял пронизывающий холод, как в пещере, и иной раз среди множества совершенно одинаковых капель, барабанивших по крышам домов, попадались какие–то особенно крупные и злые.

Итак, первой мыслью г–жи Маню было пойти за Николь. Чтобы ее упрекать? Конечно нет! И тем не менее в глубине души она, мать этого мальчика и к тому же стоящая на общественной лестнице бесконечно ниже, чем Лурса, она, г–жа Маню, не может не считать Николь ответственной за эту катастрофу.

Как, должно быть, стыдно было ей идти по своей улице, по своему кварталу! Она шла и плакала, говорила сама с собой вслух. Умоляла Николь вмешаться.

И обратно они шли вдвоем. Шли защищать Эмиля, оставив его, спящего Людоеда, под охраной Карлы.

Тут только Лурса понял смысл письма, полученного от прокурора, письма, которое не было, в сущности, официальной повесткой:

«Дорогой друг,

Мне сообщили, что Вас невозможно поймать по телефону. Не соблаговолите ли Вы срочно зайти в прокуратуру?