Мастера и шедевры. Том 2

В какой-то миг с ослепительной ясностью Левицкий почувствовал всю ложность своего состояния.

Его тонкий ум, его честная и прямая душа содрогнулись от ощущения фальши и лицемерия, которые окружали его ежедневно, ежечасно.

Он содрогнулся от внезапного сознания, что он участвует сам в каком-то огромном фантасмагорическом обмане.

… Казалось, жизнь шла по-старому. С утра художник становился за мольберт, и холст за холстом покидали мастерскую, радуя вельможных заказчиков.

Но не радовался лишь живописец.

Счастье созидания, творчества ушло.

Осталось неуходящее чувство неудовлетворенности и пустоты.

Если бы Левицкий мог прочесть слова Стасова, написанные спустя век, то, наверное, он с горечью согласился бы с тем, что он и его коллеги «родились слабыми и бессмысленными, без горизонтов впереди, и потому с наслаждением купались в помоях, нелепостях и тешились ими; они только к одному и были способны: к искусству рабскому, кадящему, норовящему хвалить, прославлять сильных и богатых — дальше этого они ничего не умели и не хотели. Для их безбедного и мирного жития им этого было за глаза довольно».

Портрет М. А. Дьяковой.

Стасов утверждал, что талант этих художников был «испорчен и искажен, он весь израсходован только на ложь, притворство и выдумку главной сущности и на парад и блеск подробностей». Стасов восклицал: «Блеск! Цвет общества! Но где же сам-то был Левицкий, где настоящие тогдашние люди, где были собственные потребности художника, где прятались от него русские, не придворные и не мундирные, не люди бала, парадных бесед, канцелярской и иной службы, люди притворных улыбок и жестоких и пошлых дел?»

И художник ищет новые пути. Он ищет пути к народу, к народной тематике.

Но, увы, он стал слишком далек от правды жизни.

Он пишет портрет своей дочери в свадебном народном уборе.

Увы… Долголетнее писание заказных портретов сделало свое. Портрет Агаши не задался. Он получился салонный, далекий от жизненной правды, несмотря на то, что поводом к написанию полотна послужила семейная радость — предстоящая свадьба единственного детища. Душа художника была выхолощена дворцовыми буднями, сиятельными портретами.

Словом, художник потерпел в этой своей попытке создать образ одухотворенной юной женщины неудачу.

Искусство не прощает постоянных, хотя и маленьких уступок и полуправды. Многочисленная, иногда салонная продукция Левицкого теперь мстила ему. Великолепное мастерство, владение цветом, рисунком, тоном не могли заменить главное в искусстве — правду! И этот надлом, надрыв, чутко ощущаемый тонким художником, все нарастал… Нестерпимыми стали часы заказной работы, все больше тянуло художника к одиночеству, к чтению, к горьким размышлениям.

Он не раз вспоминал слова, оброненные ему в разговоре Дидро, о том, что правда жизни воплощается правдоподобием искусства.

Портрет А. С. Протасовой.

Как далеко ушли те годы, когда свежий глаз, молодая рука и горячее сердце воспринимали мир людей как нечто светлое, радостное, желанное…

Когда он еще не знал всей грязи, всех закулисных коллизий двора.

Когда за блестящим фасадом дворцов и улыбок великосветской черни он не ведал всей жестокости, а порой чудовищности истории создания всего этого великолепия.

Теперь он узнал все.

«Со всяким днем пудра и блестки, румяна и мишура. Вольтер, Наказ и прочие драпри, покрывавшие матушку-императрицу, падают больше и больше, и седая развратница является в своем дворце «вольного обращения» в истинном виде. Между «фона-риком» и Эрмитажем разыгрывались сцены, достойные Шекспира, Тацита и Баркова. Двор — Россия жила тогда двором — был постоянно разделен на партии, без мысли, без государственных людей во главе, без плана. У каждой партии вместо знамени гвардейский гладиатор, которого седые министры, сенаторы и полководцы толкают в опозоренную постель, прикрытую порфирой Мономаха…»

Эти страшные строки написаны Герценом.

… Вставал законный вопрос.

Ты осознал всю фальшь петербургского света, ты познал трагическую судьбу народа?

Восстань!

Но Левицкий не был готов к роли борца.

Он бесконечно устал.

Его тревожила болезнь глаз.

И он томился, тосковал и молчал.

Потекли однообразные будни. Вельможные заказчики, двор стали забывать некогда прославленного мастера. И за какие-нибудь два-три года художник впадает в нищету.

Теперь отношение двора ее величества к Левицкому определила его дружба с Новиковым и другими деятелями русского просвещения.

Не секрет, что живописец был, как и Новиков, масоном, а отношение Екатерины к ним было весьма определенное.

Документы.

Архив.

Портрет Ф. С. Ржевской и Н. М. Давыдовой.

Казалось, немые свидетели сложных судеб человеческих.

Запыленные фолианты камер-курьерских журналов, заполненные каллиграфическим почерком писцов дворцовых канцелярий.

Пожелтевшие протоколы долгих и порой бестолковых заседаний ея императорского величества Академии художеств. Метрические записи и прочие, прочие акты, купчие, доверенности…

Все эти листы бумаги начинают говорить, стоит лишь углубиться в слова, начертанные рукой людской, и вмиг отпадает вся условность высоких дворянских титулов и званий, вся эта иерархическая лестница, с таким тщанием выстроенная столетиями, и остается лишь его превосходительство — факт.

Вот строки из прошения, поданного в Совет Академии художеств осенью 1787 года:

«Ныне чувствую от всегдашних моих трудов в художестве слабость моего здоровья и зрения, нахожу себя принужденным просить высокопочтенный Совет о увольнении меня от должности… Во уважение к ревностной и беспорочной семнадцатилетней службе» снабдить «по примеру прочих пристойным пенсионом».

Левицкий покидает Академию. Ему назначают нищенскую пенсию размером 200 рублей в год. Ничтожная подачка нанесла глубокое оскорбление художнику, отдавшему почти двадцать лет воспитанию молодых мастеров.