Мастера и шедевры. Том 2

Так сбылось, казалось, предсказание Чехова.

Волга подавила Левитана величием и своей эпичностью, на первых порах он не знал, куда ему приклонить голову, кому излить тоску.

В Крымских горах.

Но шли дни, и весенняя река раскрыла ему свои просторы.

Художник понял, что есть не только подмосковный дачный быт, а нечто магическое, неразгаданное, ждущее своего поэта-живописца.

«Я никогда еще не любил так природу, — писал Левитан, — никогда еще так сильно не чувствовал я это божественное нечто, разлитое во всем… оно не поддается разуму, анализу, а постигается любовью… Многие не поймут, назовут, пожалуй, романтическим вздором — пускай! Они — благоразумие».

Это чувство пролилось на полотна мастера.

Они не были похожи на яркие, сочные пейзажи Крыма, но за серой дымкой стояли раздумье, смена настроений, словом, это было преддверие настоящего Левитана, беседующего с природой.

Живописец ощутил в полной мере масштабность, простор реки.

Он уехал домой, полный замыслов, жажды нового свидания с Волгой, ее Жигулями, Васильсурском.

Художник иногда не дает открытого решения, он не всегда должен громогласно заявлять «да» или «нет», он может ставить перед зрителем сложные вопросы.

В этом тончайшем диалоге с русским пейзажем раскрывается вся смятенность художника, чувствующего доброту духа России, бездонного и неохватного, но отличающегося порою удивительным безразличием к человеческой личной судьбе.

«Вечер на Волге»… Ненастье. Дожди, туманы, непогода — все эти столь обычные для русского пейзажа слагаемые создают атмосферу неизбывной печали, тоски…

Вот эта грусть неподражаемо передана Левитаном в его полотне. Мерцающая пелена, промозглая, серая, леденит сердце, будит чувство безысходности, тупика.

Но художник нашел ту могучую мажорную ноту простора и необъятности, воли, свободы, которая перекрыла монотонность дождя.

Волга…

Ее богатырский размах повлиял на становление Левитана как пейзажиста-патриота, гражданина своей Отчизны.

«Вечер на Волге»… Монохромное небольшое полотно. Почти гризайль.

После дождя. Плес.

Но духовность, ощущение необъятности далей, какой-то былинной древней свежести заставляют нас проникнуться чувством гордости за это диво природы, медленно, неслышно несущее массу вод через всю страну к Каспию.

Ни одной живой души нет на холсте, но фантазия зрителя додумывает, дорисовывает образ Разина и его ватаги, плывущих по Волге.

Звенят удалые песни, звучат шумные голоса атамановой вольницы…

Так небольшой холст с тремя одинокими черными челнами и сверкающей гладью вод обретает особый живописный строй.

Плес… Заштатный волжский городишко. Мещане и мещанки, приземистые купцы и шустрые мастеровые, ширококостные медлительные грузчики…

Художники поселились в Заречной слободе.

Вскоре по приезде в румяный, розовый вечер, в самую зарю, когда пылало небо, Левитан пишет полюбившуюся древнюю церквушку, реку, зелень, объятую пожаром заката, и создает этюд.

Все в нем дышит умиротворенностью. Ему близка таинственная и простая старина.

По просьбе художника однажды священник отслужил обедню в ветхой церквушке, давно закрытой.

Вот как Софья Кувшинникова описывает впечатление, которое оказала на Исаака Ильича эта служба.

«Странно звучали удары старого, словно охрипшего маленького колокола… Где-то вверху на карнизе ворковали голуби… Левитан был тут же с нами, и вот, как только началась обедня, он вдруг волнуясь стал просить меня показывать, как и куда ставить свечи… И все время службы с взволнованным лицом стоял он подле нас и переживал охватившее его трепетное чувс-тво».

«Плес открыл Левитана..- так говорили многие.

Но и художник «открыл» никому не ведомый до него уголок. «Совершенно новыми приемами и большим мастерством поражали нас всех этюды и картины, что привозил Левитан с Волги», — говорил Нестеров.

На следующее лето все чаще и чаще художник, зачарованный тихой прелестью пейзажей Плеса, пишет проникновенные, полные мелодий весны и лета, счастья, надежды холсты.

Ему легко дышится на волжском просторе. И он начинал сочинять картины-песни.

Одной из первых была «Золотой Плес». В этом полотне нет ничего досконально похожего, копирующего, в полотне намечено состояние торжественности умирания дня и рождения вечера.

«Вечер. Золотой Плес».

Этот холст — новый шаг Левитана в постижении пейзажа родины. Озаренность, сложное освещение полотна придают картине какую-то сказочную свежесть и очарование.

Будто в золотом мареве купаются небо, вода и берега Волги, чуть-чуть тронутые сизым вечерним туманом, который стелется на берегу, покрывая все холодной дымкой вуали.

Как всякий вечер, холст навевает грусть.

И эта скрытая борьба ликующих теплых тонов уходящего дня, радостных и звучных, невольно подчеркивается пепельностью наступающих летних сумерек, тронувших косогор, колокольню и домик. Городок притих.

Вся картина наполнена удивительной музыкой молчания, так много рассказывающей нашему сердцу. Чистота, какая-то девственность, нетронутость, лирика длящегося секунды мига, остановленного навсегда Левитаном, делают эту картину значительной в истории русского искусства, предваряющей многие творения следующего века.

Главное, что отличает этот пейзаж, — то, что художник приемлет всю эту напряженную интимность.

Полотно пронизано острым чувством очарования живописца, влюбившегося в этот мотив.

Он создавал его сложно, собирая по крупицам впечатления от многих вечеров.

Картина создана мастером, как бы ставшим на мгновение птицей и взлетевшим над землей.

Живописец снова с Кувшинниковой на Волге. И вновь он счастлив. Снова ему легко и уютно в родных краях, и, что особо важно, пишется хорошо!

Юрьевец. Старые легенды овевают этот город. Окрестности-дикие. Глухие буераки будто полны лешими, колдунами, сказками…

Короленко писал об этих местах: «Сколько призрачных страхов носится еще в этих сумеречных туманах, так густо повисших над нашей святою Русью!»

Живописец сразу оценил мир легенд, окутавших старый город, крепость, древний вал, многие века охранявшие подступы к городу. Неприступный берег, о который лениво плескались волны. Казалось, сама история переворачивает неспешно страницы летописи.