Мастера и шедевры. Том 2

Как точно говорил художник, умевший видеть! Как понятна его грусть!

Чехов пишет приятелю:

«Я выслушивал Левитана: дело плохо. Сердце у него не стучит, а дует. Вместо звука тук-тук — слышится пф-тук. Это называется в медицине «шум с первым временем»…»

Живописца посылают за границу на ванны. Лечение оказывает благотворное действие.

Левитану лучше. Он немедленно принимается писать, «а то так рано складывать оружие — больно». И вдруг узнает о неизлечимой болезни Чехова.

Левитан пишет ему:

«Ах, зачем ты болен, зачем это нужно? Тысячи праздных, гнусных людей пользуются великолепным здоровьем. Бессмыслица!»

И вопреки всему оба работают, работают…

Как-то в мастерскую Левитана попросился критик Виктор Гольцев.

Скажем прямо, что достойный литератор не любил пейзаж, он уважал жанр, критический реализм…

Но, побыв пару часов в студии Левитана и пораженный радугой его творений, он сказал позже:

«Вот сторонник идейного искусства выходит из мастерской глубоко умиленный. Не противоречие ли это? Нет, нет, тысячу раз нет. Облаками, волною, порывом бури художник ничего не может доказать, но он истолковывает нам природу. Так картины мог написать только человек, который глубоко, поэтично любит родную природу, любит той любовью, какой любил Лермонтов — «с вечерними огнями печальных деревень», за эту сознательную любовь, за одухотворение природы нельзя в достаточной степени отблагодарить Левитана».

Силы мастера тают… Но он не бросает работы. Он пишет пластично и дерзко. Его кисть, несмотря на немощь руки, наносит уверенные, сильные удары. Не все принимают «последнюю манеру» Левитана, но мастер ищет правду и находит ее в творениях широких и поэтичных.

Однажды на выставку передвижников прибыл Николай И.

Поглядев на пейзажи Левитана, он заметил, что «художник, очевидно, стал выставлять незаконченные работы».

Присутствовавший при этом автор проговорил:

«Ваше величество, я считаю эти картины вполне законченными».

Это был скандал.

Как смел художник дерзить самому императору!

Живописец пишет Марии Павловне Чеховой:

«Мало работаю — невероятно скоро устаю. Да, я израсходовался вконец, и нечем жить дальше. Должно быть, допел свою песню.

И все-таки Левитан не мог уйти из жизни, не повидав любимого друга.

Он посылает в Ялту Чехову телеграмму-шутку:

Летний вечер.

«Сегодня жди знаменитого академика»…

Встреча двух больших друзей.

Оба скрывают свою смертельную болезнь.

Лишь легкое покашливание Антона Павловича напоминает о хвори. Они гуляют по набережной у моря.

Их узнают.

Приветствуют.

Художник подарил Чехову на память пейзаж. Картина понравилась Антону Павловичу.

Он написал О. Л. Книппер:

«У нас Левитан. На моем камине он изобразил лунную ночь во время сенокоса. Луг, копны, вдали лес, надо всем царит луна…»

… Весною, в марте 1900 года, мастерскую Левитана посетил Нестеров. Завязалась долгая, сокровенная беседа.

С глазу на глаз, о самом святом и главном.

Как отразить красу Родины, всю глубину духовности ее природы.

Быстро летело время.

В окно заглянули звезды.

Левитан решил проводить товарища…

Они шли рядом, рука об руку, по московским бульварам. Пахло талым снегом, весной…

Они мечтали о новых выставках, картинах, вспоминали студенческие годы, юность.

— Как странно, — сказал Левитан Нестерову, — вот, кажется, только вчера мы говорили с Костей Коровиным, а прошло почти четверть века, и он журил меня, что я пессимист и плакса. Теперь я пишу мажорные пейзажи, хоть и собираюсь умирать. А Костя с каждым годом все грустнеет. Да, жизнь пройдена, но вот мы так и не знаем тайну смерти.

Исаак Ильич говорил горячо.

— Мы идем по ночной Москве — тишина, загадочность, бульвары, шелестят деревья. О чем — тайна! О чем говорят эти глаза — окна домов, розовые, желтые, голубые, — лишь химера, обман… За всем этим лишь одна смерть. Земля, могила.

Где-то звенела конка, чьи-то каблучки стучали по тротуару.

Левитан остановился. Он тяжело дышал.

Лицо его в свете фонарей было восково-бледно.

Озеро.

— Я еще мальчишкой чуял, что жизнь и смерть — это вроде карусели, только лошадки разные. Я, например, сейчас пишу картины, и, может быть, меня запомнят, а какой-нибудь торгаш сгинет, и вскоре его забудут. Люди всегда остаются людьми, и их мать — природа. Поэтому человек тоскует, когда один остается с пейзажем. Начинают звучать тайные струны его души.

Ветер раскачивал ветви деревьев, и длинные тени бродили по бульвару. Нестеров вдруг заметил слезы на глазах друга.

— Никогда не забуду Плеса, — сказал Левитан, — там понял свое призвание и оттуда вот этот талисман.

Художник откинул полу пальто и достал из сюртука платок. Развернул его. В свете фонаря на белом платке виднелась маленькая монетка.

— Это копейка, — проговорил Левитан. — Я сидел у церквушки в Плесе и писал. Подошла бабушка в черном, повязанная платком. Лицо все в паутине морщин. Темное, как лик иконный. А глаза светлые… Улыбнулась мне и положила монетку на крышку этюдника. Видно, приняла меня за убогого.

Нестеров боялся проронить слово. Все было так обыденно и так волшебно.

— Вы знаете, я скучал, за границей скучал тягостно, ведь я люблю Россию… Михаил, — сказал внезапно Левитан, — как ни грустно, но я скоро умру.

Нестеров взглянул на ввалившиеся щеки, потухшие глаза. Ни щегольская одежда, ни палка с золотым набалдашником не скрывали страшную правду.

Левитан угасал… На тонкой, перевязанной пестрым шелковым платком-шарфом шее ходил острый кадык.

На прощание они крепко обнялись и расцеловались. Знал ли Михаил Васильевич, что это будет их последняя встреча…

Худая рука Левитана, обтянутая белоснежной манжетой со сверкающей запонкой, показала на черное ночное небо:

— Знаешь, там нет конца, мы ведь ничего не знаем… Природа всемогуща.

Трепетный мартовский ветер пел в ветвях деревьев унылую, протяжную песню. Левитан шел домой. На сердце было тяжело.

Но надо писать, писать, пока есть хоть кроха сил. И мастер отдает все любимому делу.

На мольберте стоит огромный холст — «Озеро», в котором как бы подведен итог жизненного пути художника.