Мастера мозаики

Франческо удивленно посмотрел на него.

— Да что с тобой? — спросил он. — Ты говоришь какой-то вздор. Что произошло? Ты с кем-нибудь поссорился? Или повстречался с Бьянкини?

— Объясни нам все, учитель, расскажи, что произошло? — добивался Марини. — Может быть, это касается того разговора, который я нечаянно услышал сегодня утром? Говорят, эскиз Боцца подвинулся и будет великолепен. Из-за этого ты и огорчен, учитель? Успокойся, мы постараемся…

— Я огорчен? — воскликнул Валерио. — А с какой это поры я огорчаюсь, когда мои ученики отличаются? Да видели ли вы, чтобы я когда-нибудь огорчался или тревожился, если торжествовал другой художник? Правду говоря, разве я завистлив?

— Откуда у тебя эта обидчивость, дорогой учитель? — спросил Чеккато. — Да разве у кого-либо из нас возникала когда-нибудь такая мысль? Но скажи нам, умоляем, правда ли, что Боцца сделал набросок замечательной композиции?

— Без сомнения! — отвечал Валерио с улыбкой, сразу обретая свое обычное ровное и веселое настроение. — Он на это способен: ведь я научил его множеству отличных приемов. Но что с вами, почему вы приуныли? Вы все — словно плакучие ивы над иссякшим водоемом. Да что же случилось? Не забыла ли Нина об обеде? Или прокуратор-казначей заказал еще один варваризм?.. А ну-ка, дети мои, за работу! Нельзя терять ни дня, ни часа! Ну-ка, беритесь за инструменты! Где смальта? Где ящики? Превзойдите самих себя, ибо из рук Боцца выходит прекрасное творение, а нам надо сделать еще прекраснее!

С этого мгновения в маленькой мастерской на Сан-Филиппо снова водворилась радость, снова закипела работа. Франческо, казалось, вернулся к жизни, видя в дружеских взорах проблеск надежды, свет вдохновенной радости, все то, что когда-то помогло создать дивные творения на сводах купола собора святого Марка. Если на миг сомнение омрачало молодые лица, словно свинцовый свод, нависший над улыбающимися кариатидами [38] , Валерио шуткой прогонял их. Невероятное напряжение воли проявлялось лишь в его веселости, — казалось, он становился все веселее. Но в душе Валерио совершился целый переворот, он стал совсем иным. Он не заразился тщеславием, не стал завистлив до чужой славы, а с каким-то священным трепетом отдался своему искусству, и характер его стал серьезен, несмотря на кажущуюся веселость. Горе, которое внезапно обрушилось на самых дорогих его сердцу людей, закалило его, а суровые уроки жизни доказали ему, к чему приводит бесшабашность. Он также понял, отчего Франческо сразу впал в нужду после судебного процесса, несмотря на свою бережливость и строгий образ жизни. Обнаружив в сундуке брата расписки, полученные его заимодавцами, Валерио разрыдался, как блудный сын. И великие души совершают ошибки, но умеют их заглаживать, и этим отличаются их ошибки от ошибок обыкновенных людей. И с того дня Валерио даже в пору своего благоденствия никогда не преступал тех правил воздержанности и простоты, которые поклялся всегда соблюдать. Он так никому и не сказал ни слова об этом своем решении, но был самоотверженно предан брату, всю свою жизнь выказывал твердость духа и высокую нравственность при всех испытаниях.

38

Кариатида (архитект.) — статуя, изображающая женскую фигуру и выполняющая роль колонны в здании.

Безмятежная радость, веселое трудолюбие, песни и смех пробуждали дремлющее эхо в тесном помещении мастерской. Зима стояла суровая, но дров было достаточно — у каждого отныне было теплое платье из сукна, подбитого собольим мехом, и теплая бархатная шапочка. Здоровье Франческо восстанавливалось как по волшебству. Нина снова посвежела и похорошела. Она вынашивала под сердцем другого ребенка, и мысль о нем утешала ее в утрате первенца. Малыш, перенесший чуму, рос на глазах.

Маленькая Мария Робусти, его крестная мать, часто приходила поиграть с ним в мастерскую Дзуккато. Прелестная девушка живо интересовалась работами своих молодых друзей и уже могла оценивать их по достоинству.

Наконец знаменательный день наступил, и все мозаичные картины были отнесены в ризницу собора святого Марка, где собралась комиссия. Кроме уже названных мастеров живописи, в комиссию вошел и Сансовино.

Валерио работал самозабвенно; его душу окрыляла живая надежда. На конкурс он пришел с той священной верой в себя, которая не исключает скромности. Он любил искусство ради него самого, был счастлив, что воплотил в нем свой замысел, и людская несправедливость не могла омрачить эту чистую радость. Его брат был сильно взволнован, но не испытывал ни ложного стыда, ни ненависти, ни зависти. Его прекрасное бледное лицо, его изящно очерченные дрожащие губы, застенчивый и вместе с тем гордый взгляд поразили художников — членов комиссии. Они хотели бы иметь возможность присудить ему премию; но их внимание тотчас же отвлек другой художник — он был так мертвенно-бледен, так дрожал, так судорожно изгибался, отвешивая боязливые и вместе с тем дерзкие поклоны, что они даже растерялись, ибо приняли его за сумасшедшего. Однако Боцца тут же опомнился и стал держаться со свойственным ему хладнокровием, хотя чувствовал, что может потерять сознание.

Мастера мозаики ждали решения в соседней комнате, а мастера живописи приступили к осмотру их картин. Через час, — Боцца казалось, что он длился целый век, — их позвали. И Тинторетто, идя им навстречу, попросил всех присесть и хранить молчание. На его суровом лице ничего нельзя было прочесть. Соблюдать молчание было нетрудно: дыхание у всех было стеснено, горло сдавлено, сердце усиленно билось. Когда они расселись на скамьях, где им было указано, Тициан, как старейший, став близ картин, выставленных вдоль стены, громким и твердым голосом произнес следующее:

— Мы — Вечеллио, по прозванию Тициан, Якопо Робусти, по прозванию Тинторетто, Якопо Сансовино, Якопо Пистойя, Андреа Скьявоне, Паоло Кальяри, по прозванию Веронезе, — все мы, мастера-живописцы, признанные сенатом и почтенной братской корпорацией живописцев, облеченные доверием славной республики Венеции и назначенные уважаемым Советом Десяти для исполнения обязанностей судей над работами, представленными на сей конкурс, с помощью бога, светоча разума и честности сердца, внимательно, добросовестно и беспристрастно рассмотрели вышеназванные работы и единогласно объявляем, что одна из них достойна быть признана первой по мастерству, ибо она превосходит все остальные вышеупомянутые творения. Мы установили номер «один» с печатью комитета на сей картине, творца коей мы пока не знаем, и честно выполнили свои обязанности под присягой, данной нами, — не читать подписи, пока не будет дана оценка всем произведениям. Сейчас она предстанет перед вашими и нашими взорами.

А в это время Тинторетто сдернул с картины покрывало и снял бумагу, скрывавшую подпись. Радостный крик вырвался из груди Франческо. Картина, удостоенная первой премии, принадлежала его брату Валерио, который, даже веря в свой успех, рассчитывал получить лишь вторую премию. Валерио оцепенел и не смел радоваться, пока не убедился, что брат его счастлив.

Картина, получившая вторую премию, принадлежала Франческо, третью — Боцца. Но, когда Тинторетто, приметив его волнение и пожалев его, обратился к нему, желая его обрадовать, ему пришлось трижды окликнуть его: Боцца не встал и не обнажил головы, как все остальные. Он не трогался с места. Скрестив руки на груди и прислонившись к стене, он опустил голову и спрятал лицо. Третья премия была ниже его достоинства. Зубы его были стиснуты, колени свела судорога, и после окончания конкурса его пришлось вынести на руках. Последние премии выпали на долю Чеккато, Антонио Бьянкини и Марини, Два других брата Бьянкини потерпели неудачу. Но республика позже дала им работу, когда стало известно, что мастеров мозаики слишком мало. Однако им было предложено работать в местах, где они не могли ни соприкасаться, ни соперничать с братьями Дзуккато, и их ненависть стала навсегда бессильной.

XXIV

Прежде чем закрыть заседание, Тициан стал увещевать молодых лауреатов и просил их не считать, что они уже достигли совершенства, а призывал их дальше работать над моделями мастеров и над эскизами живописцев.

— Пусть, — говорил он, — при виде блестящих камешков, четко пригнанных друг к другу, изображающих в грубых чертах сходство со священными образами, люди непонимающие будут склоняться; пусть люди предубежденные отрицают, что мозаика может достигнуть красоты фрески; пусть же те из вас, кто понимает, благодаря каким приемам они заслужили наше одобрение и превзошли своих соперников, по-прежнему стремятся к правде, к изучению природы; и пусть же те, кто впал в ошибки, работая не по правилам и без убеждения, воспользуются своим поражением и продолжают учиться. Никогда не поздно отказаться от неправильных приемов и наверстать потерянное время.

И он подробно разобрал выставленные работы, указав на все их достоинства и недостатки. Особенно подробно он остановился на ошибках Боцца, воздав в то же время должное удачным деталям его произведения. Тициан критиковал черты лица святого Иеронима, которым Боцца придал неприятный характер, их жестокое выражение, приличествующее скорее лику языческого воина, чем лику святого, лишенный жизни, условный колорит, холодный, почти презрительный взгляд.

— Лицо прекрасное, но это не лицо святого Иеронима.

Тициан говорил также и о братьях Бьянкини и, стараясь смягчить горечь их неудачи, хвалил их работу с определенной точки зрения. Так как ему свойственно было лить больше меду, чем дегтя, то, одобрив материал, из которого была сделана их мозаика, он попытался похвалить и рисунок; но посреди не совсем убедительной фразы его речь прервал Тинторетто. Он произнес следующие слова, занесенные в протокол: «Io non ho fatto giudizio delie figare, ne della sua bonta, perche non mi e sta domanda» [39]..

39

«Я не судил о качестве рисунка, ибо с меня это не спрашивалось» (итал.).