Мастера русского стихотворного перевода. Том 1
Шрифт:
369.
В чистом поле снег валится, По сырой земле ложится. Сына мать благословляет, В путь-дорогу снаряжает. Ах ты, мать моя родная, Мать моя ты дорогая! Я твое всё горе знаю: В край далекий уезжаю, Мать-старуху покидаю, И с коня-то не слезаю, Из стремен не вынимаю Ног усталых — уезжаю Прямо к тихому Дунаю. Ой, Дунай, река большая! Что ты мутная такая? Аль волна тебя разбила, Аль лебедка помутила? — Нет, меня гранаты, пули Помутили и раздули, Чрез Дунай перелетая, В молодцов да попадая, С плеч головушки срывая, Тело белое валяя. — Ох вы, кони вороные, Мои кони дорогие! Что не пьете из Дунаю — Я того не разгадаю. Ой, не пьют они — вздыхают, Глаз с заречья не спускают: Как там молодцы гуляют, Как друг друга убивают; Как текут там, протекают Речки алыми струями, А ручьи текут слезами, Как мосты там настилают Человечьими телами. 370.
Бузина с малиною Разом зацвела; Мать
И. С. Тургенев
Иоганн Вольфганг Гете
371. Римская элегия
Слышишь? веселые клики с Фламинской дороги несутся: Идут с работы домой в дальнюю землю жнецы. Кончили жатву для римлян они; не свивает Сам надменный квирит доброй Церере венка. Праздников более нет во славу великой богини, Давшей народу взамен желудя — хлеб золотой. Мы же с тобою вдвоем отпразднуем радостный праздник. Друг для друга теперь двое мы целый народ. Так — ты слыхала не раз о тайных пирах Элевзиса: Скоро в отчизну с собой их победитель занес. Греки ввели тот обряд, и греки, все греки взывали Даже в римских стенах: «К ночи спешите святой!» Прочь убегал оглашенный; сгорал ученик ожиданьем, Юношу белый хитон — знак чистоты — покрывал. Робко в таинственный круг он входил: стояли рядами Образы дивные; сам — словно бродил он во сне. Змеи вились по земле; несли цветущие девы Ларчик закрытый; на нем пышно качался венок Спелых колосьев; жрецы торжественно двигались — пели… Света с тревожной тоской, трепетно ждал ученик. Вот — после долгих и тяжких искусов — ему открывали Смысл освященных кругов, дивных обрядов и лиц… Тайну — но тайну какую? не ту ли, что тесных объятий Сильного смертного ты, матерь Церера, сама Раз пожелала, когда свое бессмертное тело Всё — Язиону царю ласково всё предала. Как осчастливлен был Крит! И брачное ложе богини Так и вскипело зерном, тучной покрылось травой. Вся ж остальная зачахла земля… забыла богиня В час упоительных нег — свой благодетельный долг. Так с изумленьем немым рассказу внимал посвященный; Милой кивал он своей… Друг, о пойми же меня! Тот развесистый мирт осеняет уютное место… Наше блаженство земле тяжкой бедой не грозит. 372. Перед судом
Под сердцем моим чье дитя я ношу, Не знать тебе, судья! Га! Ты кричишь: «Развратница!..» Честная женщина я! И с кем я спозналась, тебе не узнать! Мой друг мне верен навек! Ходит ли в шелке да в бархате он, Бедный ли он человек! Насмешки, стыд, позор людской — Всё я готова снесть. Меня не выдаст милый мой, И бог на небе есть! Вы, судьи, судьи вы мои, Молю, оставьте нас! Дитя — мое! и ничего Не просим мы у вас. Джордж Гордон Байрон
373. Тьма
Я видел сон… не всё в нем было сном. Погасло солнце светлое — и звезды Скиталися без цели, без лучей В пространстве вечном; льдистая земля Носилась слепо в воздухе безлунном. Час утра наставал и проходил — Но дня не приводил он за собою… И люди — в ужасе беды великой Забыли страсти прежние… Сердца В одну себялюбивую молитву О свете робко сжались — и застыли. Перед огнями жил народ; престолы, Дворцы царей венчанных, шалаши, Жилища всех имеющих жилища — В костры слагались… города горели… И люди собиралися толпами Вокруг домов пылающих — затем, Чтобы хоть раз взглянуть в лицо друг другу. Счастливы были жители тех стран, Где факелы вулканов пламенели… Весь мир одной надеждой робкой жил… Зажгли леса; но с каждым часом гас И падал обгорелый лес; деревья Внезапно с грозным треском обрушались… И лица — при неровном трепетаньи Последних, замирающих огней — Казались неземными… Кто лежал, Закрыв глаза, да плакал; кто сидел, Руками подпираясь, улыбался; Другие хлопотливо суетились Вокруг костров — и в ужасе безумном Глядели смутно на глухое небо, Земли погибшей саван… а потом С проклятьями бросались в прах и выли, Зубами скрежетали. Птицы с криком Носились низко над землей, махали Ненужными крылами… Даже звери Сбегались робкими стадами… Змеи Ползли, вились среди толпы, шипели, Безвредные… их убивали люди На пищу… Снова вспыхнула война, Погасшая на время… Кровью куплен Кусок был каждый; всякий в стороне Сидел угрюмо, насыщаясь в мраке. Любви не стало; вся земля полна Была одной лишь мыслью: смерти — смерти, Бесславной, неизбежной… страшный голод Терзал людей… и быстро гибли люди… Но не было могилы ни костям, Ни телу… пожирал скелет скелета… И даже псы хозяев раздирали. Один лишь пес остался трупу верен, Зверей, людей голодных отгонял — Пока другие трупы привлекали Их зубы жадные… но пищи сам Не принимал; с унылым долгим стоном И быстрым, грустным криком всё лизал Он руку, безответную на ласку, — И умер наконец… Так постепенно Всех голод истребил; лишь двое граждан Столицы пышной — некогда врагов — В живых осталось… встретились они У гаснущих остатков алтаря, Где много было собрано вещей Святых… … … … … … … … … … … … … … … Холодными, костлявыми руками, Дрожа, вскопали золу… огонек Под слабым их дыханьем вспыхнул слабо, Как бы в насмешку им; когда же стало Светлее, оба подняли глаза, Взглянули, вскрикнули и тут же вместе От ужаса взаимного внезапно Упали мертвыми… … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … …И мир был пуст; Тот многолюдный мир, могучий мир Был мертвой массой, без травы, деревьев, Без жизни, времени, людей, движенья… То хаос смерти был. Озера, реки И море — всё затихло. Ничего Не шевелилось в бездне молчаливой. Безлюдные лежали корабли И гнили на недвижной, сонной влаге… Без шуму, по частям валились
мачты И, падая, волны не возмущали… Моря давно не ведали приливов… Погибла их владычица — луна; Завяли ветры в воздухе немом… Исчезли тучи… Тьме не нужно было Их помощи… она была повсюду… Я. П. Полонский
Иоганн Вольфганг Гете
374. Рыбак
Волна бежит, шумит, колышет Едва заметный поплавок. Рыбак поник и жадно дышит Прохладой, глядя на поток. В нем сердце сладко замирает — Он видит: женщина из вод, Их рассекая, выплывает Вся на поверхность и поет — Поет с тоскою беспокойной: «Зачем народ ты вольный мой Манишь из волн на берег знойный Приманкой хитрости людской? Ах, если б знал ты, как привольно Быть рыбкой в холоде речном! Ты б не остался добровольно С холма следить за поплавком. Светила любят, над морями Склонясь, уйти в пучину вод; Их, надышавшихся волнами, Не лучезарней ли восход? Не ярче ли лазурь трепещет На персях шепчущей волны? Ты сам — гляди, как лик твой блещет В прохладе ясной глубины!» Волна бежит, шумит, сверкает. Рыбак поник над глубиной: Невольный жар овладевает В нем замирающей душой. Она поет — рыбак несмело Скользит к воде; его нога Ушла в поток… Волна вскипела, И — опустели берега. Франсис Вильям Бурдильон
375.
Ночь смотрит тысячами глаз, А день глядит одним; Но солнца нет — и по земле Тьма стелется, как дым. Ум смотрит тысячами глаз, Любовь глядит одним; Но нет любви — и гаснет жизнь, И дни плывут, как дым. А. А. Фет
Адам Мицкевич
376. Дозор
От садового входа впопыхах воевода В дом вбежал, — еле дух переводит; Дернул занавес, — что же? глядь на женино ложе — Задрожал, — никого не находит. Он поник головою, и дрожащей рукою Сивый ус покрутил он угрюмо; Взором ложе окинул, рукава в тыл закинул И позвал казака он Наума. «Гей, ты, хамово племя! Отчего в это время У ворот ни собаки, ни дворни? Снимешь сумку барсучью и винтовку гайдучью Да с крюка карабин мой проворней». Взяли ружья, помчались, до ограды подкрались, Где беседка стоит садовaя. На скамейке из дерна что-то бело и чёрно: То сидела жена молодая. Белой ручки перстами, скрывши очи кудрями, Грудь сорочкой она прикрывала, А другою рукою от колен пред собою Плечи юноши прочь отклоняла. Тот, к ногам преклоненный, говорит ей, смущенный: «Так конец и любви, и надежде! Так за эти объятья, за твои рукожатья Заплатил воевода уж прежде! Сколько лет я вздыхаю, той же страстью сгораю, — И удел мой страдать бесконечно! Не любил, не страдал он, лишь казной побряцал он — И ты всё предала ему вечно. Он — что ночь — властелином, на пуху лебедином Старый лоб к этим персям склоняет И с ланит воспаленных и с кудрей благовонных Мне запретную сладость впивает. Я ж, коня оседлавши, чуть луну увидавши, Тороплюся по хладу ненастья, Чтоб встречаться стенаньем и прощаться желаньем Доброй ночи и долгого счастья». Не пленивши ей слуха, верно, шепчет ей в ухо Он иные мольбы и заклятья, Что она без движенья и полна упоенья Пала к милому тихо в объятья. С казаком воевода ладят с первого взвода И патроны из сумки достали, И скусили зубами, и в стволы шомполами Порох с пулями плотно дослали. «Пан, — казак замечает, — бес какой-то мешает: Не бывать в этом выстреле толку. Я, курок нажимавши, сыпал мимо, дрожавши, И слеза покатилась на полку». «Ты, гайдук, стал калякать? Научу тебя плакать, Только слово промолвить осмелься! Всыпь на полку, да живо! сдерни ногтем огниво И той женщине в лоб ты прицелься. Выше, вправо, до разу, моего жди приказу! Молодца-то при первом наводе…» Но казак не дождался, громко выстрел раздался И прямехонько в лоб — воеводе. Катулл
377. К Лезбии
Жить и любить давай, о Лезбия, со мной! За толки стариков угрюмых мы с тобой За все их не дадим одной монеты медной. Пускай восходит день и меркнет тенью бледной: Для нас, как краткий день зайдет за небосклон, Настанет ночь одна и бесконечный сон. Сто раз целуй меня, и тысячу, и снова Еще до тысячи, опять до ста другого, До новой тысячи, до новых сот опять. Когда же много их придется насчитать, Смешаем счет тогда, чтоб мы его не знали, Чтоб злые нам с тобой завидовать не стали, Узнав, как много раз тебя я целовал. 378. К мальчику-прислужнику
Фалерна старого, служитель-мальчик, нам Лей в чаши горечи хмельной и беспощадной, Такой закон дала Постумия пирам, Пьянее ягоды налившись виноградной. Прочь вы, струи воды, куда угодно вам, Губителям вина; вы к строгим ворчунам Ступайте: чистого здесь царство Тионейца. Гораций
379. К Луцию Секстию
Суровая зима от вешних уст слетела, Рычаг уперся в бок сухого корабля, Нет стойла у скота, огня у земледела, И белым инеем не устланы поля. Венера при луне уж хороводы водит, И скромно грации и нимфы в землю бьют Ногой искусною, пока Вулкан разводит Огни, сулящие циклопам новый труд… Пора пахучие власы иль миртом юным, Иль с тающей земли цветами перевить, И фавну в рощице ягненка с белым руном Иль, если б предпочел, козленка приносить. Смерть бледная равно стучит своей ногою В лачуги бедняков и терема царей. Нельзя нам, Секстий, жить с надеждою большою: Тебе грозит уж ночь и темный мир теней! В дому Плутоновом не будешь ты главою Попойки радостной, на царском месте сев; Не будет Лицидас прельщать тебя красою Отрадой юношей и близким счастьем дев.
Поделиться с друзьями: