Мать

– Если не тошнит, значит, сотрясения мозга нет, а руки – это просто от шока, не переживай, – накрыла она мои ладони своими, – сейчас успокоишься, и станет легче. Может, воды?

Честно сказать, пить хотелось, но оставаться было нельзя. Очень было страшно, что от ее доброты я выложу всю правду. Меня настолько редко жалеют и понимают, что обычное сострадание может сорвать все пломбы с закрытых дверей. Тем более что у нее явно кипела работа. На столе стояла кастрюлька с наполовину нарезанным салатом. Когда я пришла, она занималась нарезкой. Рядом с кастрюлей лежала доска с разрезанной наполовину картошкой и нож. С другой стороны в пакете лежала селедка – видимо, готовилась лечь в красивую праздничную тарелку под шубу.

– Нет, спасибо, надо идти продолжать уборку и готовку. – Я встала аккуратно, оценивая свою координацию после травмы.

– Вы, как обычно, будете вдвоем на Новый год? Просто мы с дочкой никуда не собираемся, гостей тоже не предвидится. Может, зайдете? – На тумбочке возле подоконника стояли тарелки и бокалы, лежало вафельное полотенце – видимо, хозяйка собиралась натирать посуду к празднику, после того как закончит с салатом.

– Спасибо большое, но мы откажемся. Даже на праздники кладу ребенка рано, он тяжело переносит изменения в графике. – Я искренне была рада приглашению, но принимать его не собиралась. – И так сложный, а если нарушать режим, совсем тяжело будет справляться. Сама тоже курантов ждать не буду. Встаю всегда вместе с ним рано.

– Ну хоть не куранты, забеги, старый Новый год проводим. – Мне показалось, она искренне хотела, чтобы я пришла, может, и правда скучно. – Или твой не крепко спит?

– Да, может проснуться; если увидит, что меня нет, будет нервничать. – Я уже стояла в дверях.

– Если будет скучно, заходите хотя бы на часок перед сном, – она положила мне руку на плечо, – мы будем рады.

– Ну, может, и зайдем. Благодарю еще раз за помощь. – Я вышла и закрыла за собой дверь.

На самом деле ребенок почти всегда спит как убитый первую половину ночи. Бывает, может проснуться, начать покрикивать, приходится сидеть рядом, гладить по плечу, чтобы уснул опять. Мы принимаем много медикаментов, они очень помогают. Без них, наверное, ночи были бы совсем невыносимыми. Одна я могла сходить ненадолго, но этот день был таким тяжелым. Праздничного настроения не было уже давно, и не важно, какой праздник. Еще и такое происшествие омрачало день. Очень хотелось побыстрее закрыть глаза и уснуть. Когда плохой день заканчивался, он оставался в прошлом.

Прийти вместе с сыном было просто-напросто страшно. Ведь у соседки дочь почти ровесница моего сына. А значит, будут конфеты. Конфеты – это добыча. Перед глазами картина. Страшная картина, на которой дочь соседки открывает подарочный пакет. Рядом сидит мой сын и смотрит на чужие конфеты. У девочки пробита голова. Все ясно, как белый день. Всю жизнь я буду выяснять, что мой сын считает добычей, и ограждать желаемое от его больного сознания. Охотник не будет охотиться, если не будет цели. Так и отворачивалась я от людей, дабы не принести им несчастья. Моя задача – контролировать свое дитя, мои желания не важны. По этой причине я сама отдалилась от соседки. Каждый раз отказываться от ее предложений неприлично, но выбора не было. Мне не хотелось ее обижать, ведь она по-настоящему тянулась к нам. Признаться, вариант рассказать ей о своих страхах даже не рассматривался. Я упорно делала вид, будто у нас все хорошо. Ни к чему даже близким людям знать все аспекты нашей жизни. Это касается только матери и ее сына. Я просто все чаще стала избегать общения. Когда мы встречались в подъезде или возле него, просто проходила мимо, говоря, что времени разговаривать нет. Она в итоге перестала заговаривать со мной, мы лишь здоровались, и всё. Надеюсь, она не держит на меня обид. Это ради их безопасности.

Вот так и вышло, что вся моя жизнь – это четыре стены. Квартира, где мы жили с мамой. Каждая вещь напоминает о моих страданиях. Теперь я свободная. Но мне не легче. Мне горько. Ведь мать любит свое дитя не за что-то, а вопреки. Но все же я теперь выкину ковер. Это память не об отце. Это память о моей боли. Этот ковер будто насмехался надо мной последние десять лет: «Смотри, мечтательница, во что превратилась твоя жизнь! А ведь виновата сама». Нет мечты – нет разочарований от неосуществленности задуманного. Может, и не было бы так горько.

– Проживи свою жизнь.

Эти слова говорила мне моя мама. Она хотела донести до меня некоторую мудрость. Пока они жили с отцом, она всегда любила себя. С такой позицией и согласилась выйти за него. Конечно, она заботилась обо мне с отцом и любила нас. Но она не жила жизнью детей и мужа. Она женщина в первую очередь. С ней надо считаться, про нее надо помнить.

Так она говорила мне, еще совсем юной, и решила повторить это после рождения моего сына. Глядя на меня с ребенком, она сказала эту фразу, чтобы и я своей жизнью продолжила доносить ее мнение о том, как должна жить женщина, чтобы не превратиться в прислугу. У меня начался истеричный смех. Ей повезло. Ее ребенок понимал. Мне можно было объяснить, что мать – человек с желаниями и чувствами.

– Иди объясни внуку, что я женщина и у меня есть свои потребности! – Обычно я так не разговаривала с мамой, но мне так обидно ее непонимание, я даже немного повысила голос: – Он тебя не поймет. Ты не смеешь мне говорить, как я должна жить, потому что ты не знаешь, как это – жить моей жизнью.

Таков был мой ответ. Конечно, обидеть меня не было ее целью. Просто ей хотелось другой жизни для меня, но я свой выбор сделала. И если уж на то пошло, ни разу о своем выборе не пожалела. Было много горести, но пожалеть? Нет.

– Не надо злиться на меня, – она говорила спокойно, явно не хотела конфликта, – я вовсе не враг тебе.

– Извини, ты права, – я стала говорить немного примирительней, – просто я действительно устала и не хочу слушать упреки ни от кого.

– У меня не было цели вывести тебя из себя. Давай просто закончим разговор.

К этой теме мы больше не возвращались никогда. Конечно, неоднозначные намеки она пыталась делать, но напрямую не действовала. Может, поняла, что я могу просто перестать с ней общаться. Несомненно, это далось бы мне с трудом, но на меня и так слишком много свалилось. Я могла бы просто не выдержать натиска даже горячо любимой мною мамы.

Я вернулась от соседки к своему сыну. Вспомнила наш разговор с мамой. Как я должна что-то объяснить мальчику, который не понимает? Он сидит и улыбается. Зубы коричневые от конфет, с подбородка капают слюни. Как объяснить? У меня не получилось даже отнять у него конфеты. Он ничего не знает о своих интересах, а тут мои. Нет, он существо, которое живет инстинктами. Туалет, сон, еда. Зато сейчас он улыбается. Смотрит на меня и улыбается.

Я села в кресло и уставилась в телевизор, совершенно не осознавая происходящего на экране. Вся погрузилась в свои мысли и переживания. А мое любимое чудовище, мое ужасное сокровище на четвереньках подполз ко мне и сел рядом. Кресло было совсем старым, набивка на сиденье совсем промялась, и я положила сверху диванную подушку. Особо удобней не стало, но все лучше, чем было. Если ребенок был спокоен, я вечерами сидела вязала перед телевизором. И ведь я совершенно беззаботно оставляла на столе рядом с креслом клубки со спицами. Тогда мне стало ясно, какая это была беспечность. Пришлось впредь быть более внимательной к вещам, которые в доступе у сына. Совершенно неосознанно он мог навредить мне и, что еще хуже, себе. Так каждый день жизнь преподносит мне какой-то новый урок и непременно повторит его, дабы проверить изученный материал.

Мы так и сидели какое-то время, занятые каждый своим делом. Он облизывал свои пальцы, измазанные в шоколаде, а я думала, чем отмыть кровавые пятна с ковра. С ковра, который в мои четырнадцать лет меня успокаивал, а после этого дня вызывал лишь чувство горечи и тревоги. Но мне не хочется жить своей жизнью, хватает лишь его улыбки. Она и есть моя жизнь. Улыбка моего сына, возможно, даже ценнее улыбки обычного ребенка. Он так редко улыбался, но эта улыбка была настоящей, искренней. Доставал ее откуда-то изнутри себя, значит, она самая подлинная.

Я положила руку на его голову и погладила.

– Ничего страшного, сынок. – Почувствовала, как в горле встал ком. – Мамина боль пройдет. Ты ни в чем не виноват.

Он молчит.

– У тебя так мало радостей в жизни, вон какое удовольствие конфеты тебе принесли. – Я убрала руку с головы и положила ему на плечо. – Прости меня за то, что отобрала их у тебя, мне не следовало этого делать.

Сын не обращал на меня внимания, но это было не важно. Эти слова я говорила больше для себя.