Материалы для биографии А. С. Пушкина

Оба отрывка содержат, как видно, пародию на тяжелые шестистопные элегии, бывшие некогда в моде, и вместе лукавую насмешку над туманными произведениями Ленского{549}. Замечательно, однако ж, что точно в таком же духе есть несколько лицейских стихотворений самого Пушкина, так что он мог набросать свои отрывки по одному воспоминанию. Читатель, вероятно, уже заметил, что поэт наш сообщил отрывкам Ленского, полагаем – не без намерения, искру чувства и души и тем отличил их от подражаний другого рода, столь же тяжелых и притом лишенных уже всякой теплоты, от подражаний анакреонтических, какие являлись у нас вместе с Оссиановскими элегиями и какими также обнаружилась впервые авторская деятельность самого Пушкина. Не без удивления видим мы вместе с тем, что Пушкин гораздо позднее возвратился к стихам Ленского и взял от них отчасти мысль, которая является в знаменитой пьесе «Безумных лет угасшее веселье…»:

Но не хочу, о други, умирать… Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать, —

но уже какое необъятное пространство лежит между первым опытом Ленского и последней формой, данной его мысли Пушкиным в 1830 году.

Прибавим, что оба приведенные отрывка, набросанные в самом ходу сочинения, заменены в XVI строфе шестью стихами{550}, но что поэт наш только в 6 главе (строфа XXI), пред дуэлью Ленского, решился дать новый, настоящий образчик поэзии его. Это уже романтическая, журнальная элегия двадцатых годов, писанная ямбами, как и «Онегин».

Есть еще несколько мест во второй главе, уже не оставивших ни малейшего следа в самом романе. Это все те невольные и незаметные приросты в создании, которые Пушкина отсекал тотчас же при появлении их, но и в них еще легко усмотреть его руку и свойства его таланта. После XVII строфы:

Блаженней тот, кто их не знал . . . . . . И дедов верный капитал Коварной тройке не вверял, —

Пушкин пишет еще две строфы с шуточным изображением волнений азартной игры, которое заключается стихами:

Мелок оставил я в показ, «Атанде» – слово роковое — Мне не приходит на язык. От рифмы тоже я отвык. Что буду делать? Между нами, Всем этим утомился я. На днях попробою, друзья, Заняться белыми стихами,

Так, еще в 1823 году Пушкин шутил над белыми стихами, которыми через два года написал «Бориса Годунова». Далее, за строфой XXII, встречается портрет Ольги:

Ни дура английской породы, Ни своенравная мамзель (Благодаря уставам моды Необходимые досель) Не баловали Ольги милой. Фадеевна рукою хилой Ее качала колыбель… Она ж за Ольгою ходила, Стлала ей детскую постель, «Помилуй мя» читать учила, Бову средь ночи говорила, Поутру наливала чай — И баловала невзначай.

Все это отброшено в романе и заменено совсем другой мыслью:

…………… Но любой роман Возьмите и найдете верно Ее портрет: он очень мил; Я прежде сам его любил, Но надоел он мне безмерно. (Глава II, стр<офа> XXIII)

Само окончание главы еще сильно разнится с черновой рукописью поэта. Вместо задушевного голоса, вместо благородной надежды, теперь уже превратившейся в существенность, какие слышатся в этой строфе:

Но отдаленные надежды Тревожат сердце иногда. Без неприметного следа Мне было б грустно свет оставить. Живу, пишу не для похвал; Но я бы, кажется, желал Печальный жребий свой прославить, Чтоб обо мне, как верный друг, Напомнил хоть единый звук…

Вместо этого прекрасного конца вторая глава завершается в рукописи шуткой, как любил оканчивать Пушкин свои сердечные излияния, по известной своей пугливости перед толками и пересудами людей.

Но может быть (и это даже Правдоподобнее сто раз), Изорванный, в пыли и саже, Мой недочитанный рассказ, . . . . . . С<лужанкой> изгнан из уборной, В передней кончит век позорный, Как «Инвалид», иль «Календарь», Или затасканный букварь. Ну что ж? в гостиной иль передней . . . . . . (Не я первой, не я последний) Равны читатели — . . . . . . Над книгой их права равны…

Пушкин недоделал и выбросил строфу, победив на этот раз свою осторожность и врожденную уклончивость.

Третья глава открывается в рукописи пометкой: «8 f'evrier, la nuit[265]. 1824». В ней также есть выпущенное место, особенно характеристическое в отношении Онегина. После отправления известного письма Татьяны к Онегину со внуком няни (стр<офа> XXXV) следует еще строфа:

…Внук нянин воротился. «Ну что ж сосед?» – «Верхом садился И положил письмо в карман, Татьяна». – Вот и весь роман! Теперь как сердце в ней забилось! О боже, страх и стыд какой! В груди дыхание стеснилось… . . . . . . На мать она глядеть не смеет; То вся горит, то вся бледнеет, При ней, потупя взор, молчит… И чуть не плачет…

В посмертном собрании сочинений Пушкина 1838–41 было приложено под названием «Новые строфы из “Евгения Онегина”» – несколько образчиков подобных выпусков. Все они относятся к III главе и притом указаны в издании как принадлежащие к строфам X, XXV и XXVI{551}. Строфы эти, однако ж, замещены в тексте романа другими, так что приложения эти уже составляют не черновую, а двойную работу поэта: на некоторые строфы приходилось у него по две редакции, и, вероятно, даже по нескольку редакций. Всего замечательнее, что их нет в оставшихся бумагах его. Этим уже доказывается существование другой, полной копии «Евгения Онегина», которую, несмотря на старания наши, мы уже не могли видеть[266].

Четвертая глава романа начинается в печати прямо с пропуска шести строф (стр<офы> I, II, III, IV, V, VI), но читатель может заместить их в уме своем теми строфами Онегина, которые известны под заглавием «Женщины». По нашему мнению, они принадлежат к этому месту. Мы уже выписали прежде из IV главы романа наряд Онегина, не попавший в печать, может быть, и потому, что, говорят, он очень походил на тот, который усвоил себе сам Пушкин в Кишиневе. Это, кажется, единственное место в главе, откинутое автором при исправлении.

С VI главы мы уже теряем нить романа. Он писался, вероятно, с этой поры в особенной тетради, не сохранившейся в бумагах, где остаются только отдельные клочки и этюды его. Но и тут попадаются беспрестанно подробности, заслуживающие полного внимания; так, в VII главе есть место, где как будто начиналась картина, брошенная на половине. В смутных ее красках видны все пробы, так сказать, художнической кисти, и в этом отношении она особенно любопытна, После описания уединенной гробницы Ленского и выхода замуж Ольги, предмета его поэтических восторгов, следует отрывок неконченный и необделанный, который в печати заменен одними римскими цифр<ами>: VIII, IX. Эти римские цифры выражают черновую работу, покинутую автором: