Материк север, где делают стеклянных людей

Виргус не знал, как это можно понимать. Время от времени он заставал философа лежащим на земле, и тот будто вдавливал себя. На все попытки его приподнять он только отмахивался: оставь, мне надо подготовиться к этой войне. Какая ещё война? Хозяин оборачивался спиной и двигался обратно к мастерской. И дальше философ почти уже не ходил на покраску, но мастер не думал его прогонять. Что-то нависло над ними: как раньше эти люди летали в отдельных шарах, но потом они оказались в одном, и словно стекло наросло.

Как им удастся уйти? Через финальное чудо. Пока же они призваны ждать. И хозяин сидит у предела печи, а философ внедряет свои мысли в стекло, и только снег продолжает идти за окном, снег идёт и идёт, как будто кто-то тихо переворачивает шар.

* * *

Зиматы разводили не только овец. Было тут и кое-что ещё. Там, где начиналось невидимое, там жили ангелы, но там жила и смерть: люди накидывались на неё и сразу же говорили: дружище, привет, звали на различные торжества. Сказано было: люди прорастут из небытия, и все будут смертные. Смерть, которую они уважали как единого предка. Попасть на материк можно было только через рождение или через смерть, и виртуал ритуальный тут не проживёт, и идеалист маневренный тут не проживёт. Погода и смерть – это то, чем они отгородились от остальных. И если погода сразу же давала о себе знать, то смерть окутывала приезжего постепенно, и где-то он останавливался и кричал: это же смерть, вызовите бригаду ликвидаторов! Но только улыбка со стороны.

Каждый зимат был мастером в умении жить, но и в умирании они находили немалое поле для творчества. Люди входили в такое состояние, пограничное жизни, и только так удавалось сохранять установленный ход вещей. Где-то говорили, что смерть – это стыд, и надо поскорее зарыть, но здесь её выставляли напоказ: на полках стояли баночки для смерти, это же сосуд для души, люди подходили, чтобы постучать, и если там была душа, они могли услышать вот этот звон. Звон, который выпускали в хорин, когда человек умирал.

Смерть; и дети играли с китом, отрезанная голова лежала неподалёку, и малыши в резиновых сапогах бегали по красной воде. А одна девочка привела на урок живую овцу, убила её и разделала прямо на уроке, а другие дети учились. Это жизнь, и стоит ли её прятать? Все едят мясо, и мы едим мясо, так они говорили, и головы овец в супермаркетах, мимика и замороженный мозг – это же едомое, еда, то, что смотрело из зелёновости холма, бегало, спасая своего ягнёнка, и собеседник понятливо кивает: да, конечно, животные очень милые, но надо же что-то и есть.

Вот она, тайна материка: переизбыток жизни, который нужно было всё время уравновешивать. Жизнь была явлена тут так широко, жизнь была дана всей окружающей средой, этим океаном, травой, решительными иглами скал, и надо было с самого раннего возраста учиться примыкать к этой среде, где жизнь и смерть идут рука об руку. Здесь было такое количество жизни, что смерть не могла вызывать испуг, и можно было дружить с ней, можно было жить с ней, можно было давать её детям поиграть.

Люди ходили, натыкаясь на выступы поездов для самоубийства, и каждый мог решить, надо ли покупать билет. Эти поезда ходили несколько раз в год, и всякий раз кто-нибудь оказывался внутри. Каждый из этих поездов должен был проехать все тоннели материка, прежде чем упасть с высокой скалы, и не было шансов на то, чтобы человек уцелел, но поезд оставался невредим, и можно было использовать опять.

Все эти тоннели, через которые ходили поезда, ездили автомобили, все они были хороши не только для перевозки смерти, которую разносили в корзинах огромные существа, – эти тоннели были как пропетые, весь материк был прошит этими глубокими горлами, и каждая тон-в-тон-пропетая-дыра несла свою музыку. На стадии закладки вызывали скалолазов-певцов, и все они пропевали тоннель, а ещё проделывали голосом отверстия в потолке, и получалась огромная флейта. Будете ли вы играть на тоннеле сегодня? Каждый раз, когда внутри катился автомобиль, каменная флейта играла, и сказочная световая игра от фар несла зачарованного путника в корзину к собирателю тупиков.

Зиматы прорыли тоннели и привели сюда смерть, выставили стоять перед каждым заездом, и люди как будто въезжали в тот свет – и было в этом что-то эсхатологическое, так люди заигрывали со смертью. Кто-то говорил переезд, но другие боялись: а вдруг там и правда тупик? Столько было легенд об огромном погроме, что собирает тупики, как яйца в корзину закладывает, чтобы выращивать кризисы, и это было похуже, чем старая добрая смерть, и смерти не боялись, но опасались чудовища с корзиной из тупиков. Не так чтобы испытывали мандраж, но некий подстраховочный страх: все же знали, что беды никакой не произойдёт – если вы истинный зимат, беды никакой не случится. На чужих, правда, эти прогнозы не распространялись, и тут уж каждый должен был отвечать за себя сам.

* * *

Почти в каждом городе работала общественная столовая, куда люди приходили, чтобы поесть. Раздатчица была очень добродушная женщина, но иногда на неё нападала апатия, она накладывала еду и говорила как будто в никуда: все мои особенности поедаются людьми, все мои особенности поедаются… Так она говорила – всегда одно и то же, и Гилберт однажды не выдержал, взял свой обед и спросил: а какие у вас особенности? Женщина остановила на нём взгляд, и они простояли так несколько секунд в ожидании её слёз, которые он хотел пить, чтобы довести до конца сюжет её тоски, но она вдруг начала резко смеяться: я весёлая, я хорошая, вот мои особенности, и Гилберт тоже смеялся, а потом он отложил свой обед и пошёл оттуда вон.

Эта злость, которая начала прорываться из него… Злость или боль? Боль – и прижечь бы антибиотиком. Он ходил и нанизывал на себя зло, он собирал его, производил и обматывал вокруг себя. Может, ему попробовать опять – вернуться туда, дёрнуть себя за виски? Кто его враг? Реальность – это враг. Это единственный враг – тот вид реальности. Как он боялся оставаться рядом с врагом, и страх, он сгущался в нём, тот страх, что кто-то чужой ходит по его жизни и выглядывает из его глаз. Что-то такое происходило: он сидел в своей комнате и его кусали вещи, к нему приходили окна, и он не знал, куда ему деваться, никто не мыслился виноватым, но реальность была враг. И Гилберт пытался говорить:

– Сознание, вот что у меня болит…

И где был его враг? Как его отличить от остальных? Может, это великан, который стоит на вершине горы, может, он даже человек, но это человек с таким большим непередаваемым будущим, что оно выдаётся вперёд и он раскачивается, стоя на вершине горы, и нет перспективы удачно его рассмотреть, но то, что он даёт наблюдать, это зубы, которые растут у него по самому телу, как панцирь из зубов: он ест всем своим существом, он кусает и жуёт этот мир.

Не было такого существа, не было никого на горе. Не было символа врага, но и не было символа бога. Прошлая сцепка уже не работала.

То, что он видел там, это был белый твердеющий ком, и, чтобы разузнать, надо было подойти, и когда Гилберт подошёл, сомнений уже не осталось: это был зуб – огромный решительный зуб, который имела на него эта реальность: когда человек лишён шанса жить в развитом состоянии. Он уехал, но что-то волочилось за ним – это был зуб, и это был лось, прошлые конструкции мира (это «-лось»). Именно поэтому он хотел испарить себя, память испарить – уничтожить ту память, привязанную к объективной реальности.