Матрона
Шрифт:
И тут в царство ее отца прилетел железоклювый орел.
Когда девушка и орел увидели друг друга, они сразу же поняли, что нашли свою судьбу. Однако царь не захотел отпустить свою дочь в небесную страну. Тогда орел крикнул в сердцах с такой силой, что с треском и звоном рассыпался стеклянный купол неба. Схватил орел царевну и унес ее ввысь. Опустил на серебристое облако, и девушка стала ходить по нему, как по земле. Орел же встряхнул могучими крыльями и сказал:
— Ты будешь здесь до тех пор, пока твой отец не согласится отдать тебя мне в жены. Так и будешь жить между небом и землей.
Сказал так и улетел.
Царевна заплакала навзрыд, взмолилась, упрашивая Бога, чтобы тот заставил отца одуматься, отдать ее замуж за железоклювого орла. Она
— Ты что, заснула здесь? — услышала она и очнулась. Перед ней стояла мать.
— Да минуют тебя все несчастья, — сердилась мать, — на кого ты похожа?! Все лицо в телячьей слюне, а тебе ведь к гостям надо выйти.
— Зачем?
— Пойдем, отец зовет. Умойся и надень другое платье, — мать обняла, прижала ее к груди.
Осторожно ступая, словно шаги ее могли услышать в доме, она вышла из хлева и отерла лицо чистым мокрым снегом — стояла поздняя осень, время первых снегопадов; мать помогла ей переодеться.
— Как же ты округлилась, проказница, — словно упрекая, вздохнула мать.
Смутившись, она незаметно для матери ощупала себя. Тело было упругое, налитое, кожа гладкая, как шелк.
— Дочь! — звал отец. — Дочка!
А она радовалась своему телу. Только теперь она поняла, как привлекательна, и поняла еще, что тело ее уже не может принадлежать ей одной. Она думала об этом с каким-то упоительным страхом; она произнесла про себя имя — Джерджи — и вздрогнула вдруг, прикоснувшись невзначай к своей обнаженной руке.
Мать подтолкнула ее:
— Иди. Тебя зовет отец.
Она не осмелилась подойти к столу, за которым сидели гости, встала в отдалении, опустила голову. Но все же глянула на них исподлобья и встретилась глазами с Джерджи. Взгляд парня словно крапивой обжег ее — щеки вспыхнули, зарделись, — и она поняла уже окончательно, что именно ему, Джерджи, суждено владеть ею, себе она больше не принадлежит.
— Ничего плохого про жениха не скажу, — говорил отец. — Я и в первый раз то же самое сказал. Но и меня поймите: у нас кроме дочери никого нет, она единственная, и я не хочу поступать наперекор ее желанию. Если она согласна — пусть Бог дарит ей счастье. А если нет — родители ей пока не в тягость.
— Пусть добро вещает вашими устами, — ответил старший из сватов. — Насколько я понимаю, вы ничего против нас не имеете. А если все зависит от нашей маленькой сестрицы, давайте ее и спросим, согласна ли она осчастливить наш род или нет.
Его слова удивили ее: о чем еще спрашивать? Разве и без того не видно, что она уже не властна над собой? Или отец все это делает нарочно, пытаясь удержать ее при себе?
— Скажи, дочка, скажи, — допытывался отец.
Забыв, что это неприлично, она без стеснения и в то же время рассеянно рассматривала гостей. Когда взгляд ее остановился на Джерджи, в голове помутилось, и она чуть не упала в обморок.
— Да будет радостной твоя жизнь, — обратился к ней старший сват. — Как я понял, ты готова дать самый желанный для нас ответ…
Она потупилась. Руки и ноги ее дрожали. В глазах блестели слезы.
— Нет, нет, — настаивал отец, — я хочу услышать ответ от нее самой…
И тут сердце ее сжалось, к горлу подкатил комок, она всхлипнула, сдерживаясь, и, наконец, зарыдала. Не убежала никуда, не спряталась, стояла на том же самом месте и обливалась слезами. Звуки собственного плача словно подстегивали ее, и она никак не могла остановиться. Мать схватила ее за руку, поволокла из дома. Во дворе, остановившись, обняла и тоже заплакала.
— Не бойся, родная моя, — причитала мать, — никто тебя не заставит силой, никому я тебя не отдам, никому…
— Нет, нет! — рыдала в ответ дочь. — Я все равно сбегу с ним!
Мать изумленно посмотрела на нее и оттолкнула от себя:
— А я-то думала…
3
Вот
тогда она была счастлива! А что теперь? Теперь к ней идут свататься потому, что она несчастна. Достаточно посмотреть на односельчан — все женщины собрались неподалеку от ее дома, стоят и кроют ее, кто во что горазд. Вполголоса, конечно, но от всей души, и смотрят при этом все в одну сторону, куда-то вдаль. И — пожалуйста — едва двое мужчин вышли из Седонской расщелины, они углядели их и замолкли в ожидании. Один-то из них был Чатри, их односельчанин, и он их мало интересовал, зато другой — незнакомый… Расстояние между путниками и женщинами понемногу сокращалось, но мужчины шли со стороны солнца, и оно, сверкающее, мешало разглядеть их. Вот они миновали верхнее село, прошли по короткой дороге, и теперь женщинам уже не пришлось щуриться на солнце. Незнакомец был слишком юн, по их мнению, и они были шокированы.— Матрона! — крикнул Чатри, останавливаясь возле ее дома.
«Матрона, о, Матрона», — можно было прочитать в презрительнонасмешливых глазах женщин.
Она как ни в чем не бывало вышла на крыльцо.
— А, это ты, Чатри, — беспечно протянула она и, глянув в сторону женщин, горделиво выпрямилась.
— Гостей не примешь, Матрона? — улыбался Чатри.
— Гость — Божий гость. Окажите честь дому бедной женщины, — с нарочитым смущением проговорила она и покосилась на соседок.
«Наша славная невеста застеснялась!» — ликовали они.
На крыльце мужчины задержались немного, поприветствовали еще раз хозяйку и вошли в дом.
— Совесть, совесть, — вдова Егната закрыла лицо руками, — как же можно в ее возрасте быть такой бессовестной?
Остальные молчали. Глаза и уши их стремились в дом Матроны, но дверь в него была плотно закрыта, а стены непрозрачны.
4
Ничего особенного в доме не происходило. Чатри, как уже сказано, был их односельчанином, второй же, которого женщины сочли слишком молодым для Матроны, явился сватать ее не за себя вовсе, а за своего отца, и только о нем и говорил, немногословно, впрочем, и все по делу. Матрона вздрогнула, услышав его: голос показался ей знакомым. Однако кто же он, этот парень? Она не искала быстрого ответа на свой вопрос, но разом потеплела сердцем к гостю и вела себя так, будто ждала его признания в близком с ней родстве.
В доме было прибрано, и сама она была одета хоть и просто, но опрятно, и ей было приятно понимать, что гость заметил это и ему хорошо в ее доме. Следя за ходом его мысли, она говорила про себя, словно внушая ему: да, да, хорошая хозяйка, всюду порядок и чистота, значит, жизнь еще интересна ей и она чувствует себя женщиной; игра эта ей нравилась, но в глубине души она все же смущалась своего возраста: парень, наверное, чуть свысока относился к женитьбе отца и отношение это мог перенести на нее — пусть, мол, старики погреются напоследок у очага семейной жизни. Смущение разом прошло, возник протест, и она поймала себя на том, что, разговаривая с Чатри, оценивающе поглядывает на его спутника: он, конечно, был много моложе ее, однако сердце ее уже частило. «Эх, подвернулся бы ты мне вовремя», — с грустью подумала она, встала и пошла в другую комнату, чтобы накрыть стол для гостей. У нее все уже было готово, но она не торопилась с угощением — пусть не думают, не так уж она стремится выскочить замуж. Из котла вкусно пахло вареным мясом. Она как подняла крышку, так и осталась стоять, ощутив вдруг слезы на глазах и поняв: это от зависти, это она жене Чатри завидует. Дал же ей Бог счастье, которого она даже и не замечает, наверное, принимая как должное, как нечто обыденное. А может, еще и судьбу свою проклинает, желая чего-то большего. Почему же она, Матрона, так несчастлива, почему? Или дверь неба увидела открытой, подглядела что-то неладное в жизни богов и теперь расплачивается за это? Или она изначально недостойна человеческой жизни? Она ведь никогда не мечтала о многом: только бы хорошую семью. Тогда бы она чувствовала себя человеком, и в селе сплетничали бы о ком-то другом.