Матросы

Только сердце может угадать, о чем и как говорили два человека, ничего не выпрашивая друг у друга, ни в чем не хитря, люди, создающие золотые горы и считающие, что только тот день идет в зачет, который правильно и честно отработан.

— Человек… Прежде всего человек, — на прощание повторил Кислов, — без него везде пустыня. Нельзя отсекать человека от государства, Никодим, разрешите вас так называть? Этого не понимал Латышев. Гордился своей партийностью перед человеком, а ведь партия без людей мертва…

— Я тоже без людей усыхал, товарищ Кислов, — признался Белявский дрогнувшим голосом. — Считал себя сухой веткой, которая глаз колет. Пришел к вам стариком, вышел молодым. Поверили мне, а ведь я не то что другим… уже сам себе перестал верить.

— Это вам так казалось. Не могли вы потерять веру в человека. Тогда, ей-ей, один выход — пулю в висок...

— Ну что вы, разве можно!.. Пулю!

— Значит, верили, Никодим.

— Верил.

— Вот то-то…

Полюбовавшись на звездное небо, Камышев и Архипенко спустились с широкого крыльца в растоптанную, черную, как вакса, грязь и пошли по улице, скользя и стараясь пореже хвататься за тонкие стволики недавно посаженных комсомольцами тополей.

— Ты не сомневайся, Петя. Никодим — то, что нужно…

— Я в нем и не сомневаюсь, Михаил Тимофеевич.

— На меня не надеешься?

— Надеюсь. Только, извините, в одном мешке не перецарапаетесь?

— Обещаю, Петя. Нам нужен человечный секретарь, а не политический букварь, не еженедельный график.

— Понятно.

— Скучают люди по ласке. Долго без нее жили.

— Понятно, Михаил Тимофеевич.

— Помазуна тоже надо с лаской принять, Петя. Не упрекать, не зубоскалить.

— Он и сам за словом в карман не полезет.

— Из-за Машеньки стараюсь, Петя, — признался Камышев, уже добравшись до поворота, откуда расходились их пути в разные стороны. — Как-никак, а я поставил себе задачей организацию новых семей и не теряю цели, бью под яблочко. В прошлом году тридцать пять, в этом сорок шесть, каково?

Камышев поднял руку, поправил папаху, чтобы сидела по-джигитски.

— Завклубом — хоть он и пройдоха, а моторный мужик — видел Степана в городе. Говорит, созрел полностью. И знаешь, что предлагает завклубом? Организовать последнюю гастроль Помазуна в день открытия колхозного университета…

— В бочке гонять по такому случаю?

— Думаешь, некультурно?

— Как-то неподходяще.

— Аттракцион числится по ведомству Министерства культуры. Значит, имеем право… Реклама, Петя. А просто на лекцию наших бабенок не затянешь. У них телевизоры на вооружении, избалованы.

Расставшись с Камышевым, Архипенко направился домой. Улица была залита мутным светом звезд, выткавших небо с изумительной щедростью. На душе Петра было спокойно, как никогда. О бумажке, связанной с далеким призрачным стариком, он не думал, не ведая еще о том, какую беду принесут их семье далекие призраки прошлого.

IV

Бурое облако, неподвижно дежурившее над высотами, рассосалось. Параллельными курсами, близко друг от друга — казалось, они сливались крыльями — стремительно неслись реактивные «ястребки», расписываясь в небе дымными иероглифами. Взрывались с гулким звоном воздушные мешки, снаряды скомканной атмосферы.

Подводные лодки в кильватерном строю, открытые только со спины, хозяйски входили в ажурные ворота бонов.

На рейде, носами в море, покоились на бочках корабли несколько странной формы, с танкерными бортами, доступными и некрутой волне, с низкими мачтами-антеннами.

И легкий крейсер «Истомин» им под стать. Странно, на первый взгляд, изменились его очертания. Начисто срезаны башни, куда-то исчезли многотонные бивни легированной стали, а вместо них чуть наискосок поднялись пусковые платформы.

Рабочие строительных бригад получили скоростные машины для распиловки инкерманского «рафинада», грузовики с разаховыми баллонами — в рост человека, — с бизонами на капотах, быстрые краны, контейнеры и литые детали квартир. Без всякого удивления вскидывали рабочие ладони к кепчонкам, чтобы еще раз оценить верным оком пейзаж.

— Ракетные, Ваня? — в который раз уже спрашивала Аннушка, лукаво вывертываясь из-под локтя зазывалы-десятника.

Хариохин искоса обронил взгляд на вороватый локоть десятника, прожженного на амурах, как самоварная труба, и бормотком пропустил сквозь зубы:

— А ты что думала? Человек как мышь: заткни все дырки, она живо дерево проточит… Уйди-ка, десятский, что она, без твоего опыта шнура не осилит?

Аннушка хохотала, откинув корпус. Сверкали ее изумительные зубы. Добрел Иван Хариохин.

— Чебрец! Всем духовитый! — И инструмент каменщика кометой летал в его руках, ноздри вдыхали привычные ароматы раствора, этого жизненного эликсира, скреплявшего дома на артериях улиц, поднимавшего с земли большие города. Контейнеры несли камень и блоки, стрелы кранов без скрипа и скрежета, будто повторяя ход субмарины, подавали детали в широко расставленные руки людей в жесткой, будто латы, одежде.

Начальник, крупный телом и цепкий, как обезьяна, стремительно форсировал трапы, презирая опасность для собственной персоны. «Если суждено пасть от кирпича, все едино колпаком не накроешься». Его подогревали азарт стройки и ближайшие перспективы. Ему хотелось увлечь ими рабочих, чтобы никого не манила назойливая радиореклама, зазывающая мастаков новостроек в Сибирь, на Дальний Восток и в среднеазиатские просторы.

— Отечество везде! — восклицал он простуженным, нелепым басом, и сигарета прыгала в его мокрых губах. — Коренникам, передовикам обещаю квартиры. Нажал кнопку — и войдите, надевайте шлепанцы, не губите натертый паркет!

— Коренникам? А пристяжным?

— Пристяжной может свободно заломить коренного, аж дуга заскрипит…

— Стало быть, смотря какая пристяжка?

— Вот именно.

Он уходил, крепко ставя ступни; на уровне его роста бежал табачный дымок.

Начальник знал твердо: не расколется упругий костяк рабочего братства, никого не заманит Крайний Север или океанский окаем, куда гагачьими стаями потянулись бригады молодых людей завоевывать право на государственную зрелость.