Матросы

И все же он спросил сдавленным голосом:

— Тебя не смущало то, что он любил свою жену?

— Нет! — вызывающе ответила Ирина. — Ты знаешь мои принципы. Жаль, ты всегда невнимательно выслушивал меня. Тот человек уделял мне много бережного и чуткого внимания. Несмотря на наши вполне реальные отношения, я всегда чувствовала себя прежней, той же девушкой. А ведь другой может сразу состарить девушку на двадцать лет, не прикоснувшись к ней. Я знала: он не бросит ради меня свою семью. И любила его…

В Черкашине заговорило оскорбленное мужское самолюбие:

— Он играл тобой! Подло играл! И ты заставляла его притворяться.

— Ты не прав! Не суди по себе о других, — резко ответила Ирина.

Черкашин встал, сжал руки и, чувствуя, как онемели суставы пальцев, раздельно проговорил:

— Я не мог делиться и хитрить. Ты мне поставила условие: бросить семью. Если бы не ты, я сейчас шел бы на крейсере под Государственным флагом, меня встречали бы салютом, как Ступнина…

— Не хитри с самим собой, Павел, — так же безжалостно сказала Ирина. — Бог мой! Я отняла у тебя крейсер! Крейсерами награждаются только праведники или закоренелые холостяки? Тебя угнетает связь со мной? Давай разойдемся, Павел. Я могу ради тебя принести любую жертву.

— Нет! Не можешь! Ради того ты могла бы, ради меня — нет! Расписываешь передо мной какого-то старого подлеца…

Глаза Ирины зажглись неприкрытой ненавистью и презрением:

— Ты безобразен в гневе. Не смей его оскорблять. Ты еще всего не знаешь… Ты не дослушал. Может быть, ты изменишь свое мнение и возьмешь свои слова обратно.

— Никогда!

— Так знай. Он, и только он, не обходил нашу зачумленную семью. А ты вытащил старые анкеты. Подумаешь, ему из-за меня не дают крейсер! Такие, как ты, ради своей выгоды отрекаются от родителей, не только от друзей… — Ирина спохватилась, бросилась к нему, опустилась перед ним на ковер. — Я устала, Павел. Пойми. Смертельно устала. Не думай, что мне легко носить этот груз…

Черкашин оттолкнул ее и выскочил на балкон. В комнату ворвался ветер. Из камина метнулось пламя. Ирина прикурила от головешки, ощутив сладкий дымок кипариса. Раздувая ноздри, сделала несколько глубоких затяжек. Снаружи щелкнул ключ. Она приблизилась к двери, прислонилась лбом к стеклу.

— Возвращайся… или пусти меня!

Он не отвечал. Тогда Ирина наотмашь ударила кулаком по стеклу. Осколки со звоном брызнули на пол. Черкашин вбежал в комнату и крикнул ей что-то злое, оскорбительное.

Ирина обернула руку салфеткой:

— Садись. Не кричи. Ты же боишься сплетен. Прикрой дверь. Тебе тяжело? Возможно. Мне не легче… Страшно так жить, Павел. — Она пригладила его волосы. — Страшно жить, вечно чего-то бояться. Чувствовать себя без вины виноватой. Тебе, вероятно, трудно понять меня не по этим бумажкам, а по-человечески. Признаюсь, меня в конце концов научили жить по холодному расчету, не доверять сердцу, педантично контролировать свои чувства. Скажу больше. Мне пришлось утаить при отъезде в Севастополь, кто и что мой отец. В противном случае мне, русскому человеку, запретили бы въезд в этот город, работать в нем, приносить пользу.

В ее словах нельзя было заподозрить притворства. Черкашин не мог прийти к какому-нибудь решению, не мог всего осмыслить. В его голове был хаос.

Ирина развернула салфетку:

— Небольшие порезы. Буду хвалиться, что и в меня Запад всадил столько-то осколков. Раз, два, три, четыре…

— Перестань…

— Я хочу закончить свою исповедь.

— Не надо.

— Нет, надо. Теперь для меня.

— Ты жестокая.

— Ты тоже не мягкий… Ты трудный человек. Тебе зря кажется, что ты такой яблочный пирожок с поверхностным пригаром. — Ирина опустилась на ковер, скрестив по-восточному ноги. — В своих письмах к тебе я упоминала о моей первой любви. Помнишь, буква «К»? — Она погладила яркий ворс ковра. — Я его изредка встречала. Он, безусловно, постарел. Естественно. Говорил мне, что моя любовь делала его гордым и молодым…

Часы с латунным маятником отбили три удара.

— А где твой отец?

— В Москве… — после паузы ответила Ирина.

— Почему же ты не познакомила меня с ним?

— Ты с ним знаком… И ты ему понравился…

— Не издевайся надо мной.

— Я познакомила. По его просьбе.

— Кто же он?

Ирина указала на браслет.

— Понимаешь теперь, почему я не представила тебе его? Следовало ли волновать тебя, любимого мною человека?.. Ты хотел знать всю правду обо мне. Узнал ее. Ну тебе стало легче? Я щадила тебя, Павел. А как теперь поступить, пока не знаю. Если позволишь, я обдумаю. Разрушать из-за меня свою карьеру, может быть, и в самом деле нелепо, — Ирина приложила к своим губам его руку. — Одно имей в виду: ты можешь поступить со мной как тебе угодно… как лучше для тебя… Только о принятом тобой решении предупреди меня заранее. Обещаешь?

XV

«Что же теперь делать? Как поступить?» — мучительно соображал Черкашин, преувеличивая размеры грозившей ему опасности. Доложить? Но пока она не является его официальной женой. Зачем он должен заполнять анкеты? Но его, Черкашина, имя сейчас у всех на языке. Попадешь в разряд нечистых, попробуй потом отмойся. Поделиться с кем-нибудь из друзей, посоветоваться? По совести говоря, и друзей-то настоящих не осталось: Как-то сами собой отпали, отдалились. Говорят, с кем-то стал груб, с кем-то заносчив. Пренебрегает теми, кто отстал от него на служебной лестнице, тянется к адмиралам… Кто же самый близкий, кто поймет? Кто знает все, что знает он? Самым близким человеком оставалась Ирина.

Он жил в ее комнатке, в общей квартире. Сюда провели телефон. Сама по себе эта крохотная комнатушка с тахтой вместо кровати оскорбляла Черкашина, привыкшего к другим масштабам. Обстановка давила его, глумилась над ним. Стены оклеены ядовитыми по цвету обоями. В коридоре висят чьи-то старые велосипеды и корыта. Сама Ирина презирала домашние обязанности И либо «чистила перышки», либо отсыпалась напропалую. К тому же еще эта глупейшая привычка окружать себя ненужными вещами, всяким старьем, вызывающим в нем глухое раздражение. Стол. Казалось бы, накрой его чистой скатертью, поставь цветы — и хватит… Но нет, зачем же, скажем, на мохнатом коне Богдан Хмельницкий, подняв гетманскую булаву, зачем красуются захватанные пальцами, бог весть когда вырезанные из слоновой кости «Амур и Психея». Отвращение вызывает дракон Чинь-фу с выпученными глазами и шелестящим хвостом, тем более, что сама же Ирина уверяет, будто этот змеевидный дракон, сделанный из корня вишни, приносит, по китайским поверьям, в дом несчастья.

Безделушки, кочевавшие вместе с Ириной, громоздились между книгами, на столиках и тумбочках. Вазочки французского фарфора, датские псы, статуэтки и блюдечки, склеенные синдетиконом… Вот бронзовые часы времен Директории. Редчайшие, как уверяет Ирина. Видите ли, вместо маятника-дельфина подвешен донской казак с пикой. Ирина скупала бисерные вышивки, фарфор и старинное стекло.

В дополнение ко всему бисерные вышивки, великолепные собиратели пыли, и еще какая-то посуда, ни притрагиваться к ней нельзя, ни пускать в дело.

Иногда хотелось взять палку и переколотить всю эту антикварную рухлядь, а потом веником-голиком вымести мусор к чертовой бабушке. Неужели это — мир новых ощущений, привороживший его?

В таком настроении, вскоре по возвращении с Южного берега, лежал Черкашин на тахте. Он закончил праведные дневные труды в штабе и ел сочинский чернослив. Жена у окна починяла бисерную вышивку, нанизывала горошинки на нитку. У Черкашина поламывало поясницу: приближался приступ радикулита, посещавшего его не столько при простуде, сколько в связи с нервными перегрузками.