Матросы

Снимались гирьки с весов, все доводилось до заранее кем-то определенной нормы. Перечить нельзя — дисциплина. Доводы малоубедительные, а глядеть с вышки не всякому дано. Прощались молча, покряхтывали, расходились угрюмо.

Петр Архипенко думал: «Тут бы порадоваться к концу урожайного года, погулять с гармошками, отыграть десяток-другой хмельных свадеб, чтобы дым коромыслом. Ан нет, иди на угрюмую расправу к рядовым членам артели, становись на вышку, и хорошо, если балаболка у тебя подвязана, к примеру, как у Латышева. А что расскажешь суконным языком?»

После заседания помещение обычно проветривалось, невзирая ни на какую погоду. Открывались окна, двери, и сквозняки промывали все уголки, выдувая смрад табачища и другие нечистые запахи.

Оставшись в правлении вдвоем с глуховатой и проворной уборщицей Феклуньей, Камышев неожиданно разглядел, что у валика стародавнего дивана привалился Архипенко.

— Задремал, парень?

— Вахта была ответственная, не задремлешь. Решил задержаться… — И Архипенко машинально потянулся к карману за папироской.

— Э нет, Петруха, — Камышев сложил на груди руки, кивнул на дверь. — Больше ни одного клубка дыма. Кардинально проветриваем.

— Вижу и чувствую. — Архипенко покорно спрятал папироску. — Обещаю: не нарушу твоего староверского закона. Только провентилируй заодно и мой верхний кубрик, объясни мне, серому человеку, что это за испытания на и дифферент и крен колхозного трудодня? Я сам на пальцах рассчитал все свои ходовые качества до любого магазина, а снялся с якорей — горючего нету. Ну, мне еще можно терпеть, я как-никак заведующий, бригадир, а масса? Бойцы сражались за урожай, за надои, не жалеючи себя, а потом…

— Могу объяснить вторично, — выслушав мудреный заход Петра, откликнулся Камышев. — По кругу не получается. В прошлом году по четыре кило сняли. Нашу математику нетрудно понять. Если откинем краевые масштабы и возьмем районные. Район, конечно, по территории не Датское королевство, а все же просторный. Одни колхозы работали хорошо, другие посредственно, третьи хуже. А первую заповедь — зерно сдать — надо выполнить! План заранее задан. Выводят сдачу из среднего арифметического…

— От такой арифметики в конце концов руки опустятся.

— А мы обязаны не опускать их, — хмуро заявил Камышев. — Тебе известны документы? Первое дело: укреплять и развивать общественное хозяйство, главную силу, и на этом фундаменте выращивать колхозную продукцию и повышать благосостояние. Надо все государство обозревать.

— Если колхозник, работая лучше, будет получать больше, какой же государству убыток?

Камышев покрутил каракулевую шапку, надел невытертой стороной наперед, позвонил уборщице:

— Очень попрошу тебя, Феклунья. Помоешь пол без скобления, а потом потрешь легонько керосином. Ишь как зашкорбали.

Видимо, разговор с председателем не прошел бесследно. Перед собранием, где ставился вопрос об увеличении неделимого фонда и постройке школы и лечебницы за счет этого фонда, Латышев вызвал к себе Архипенко и поручил ему внести на собрании предложение.

— Поручение партийное, Архипенко. Найдутся бузотеры, чтобы завалить, особенно есть у нас такая Пелагея, ярая спорщица и задира… Пойдет в атаку — выступишь. Бюро находит нужным увеличить неделимый фонд, довести его до двадцати пяти процентов, чтобы сразу не форсировать до тридцати.

Собрание проходило в колхозном клубе. Народу набилось много. Пришлось вынести лавки. Всем места не хватило. Стояли. Прения затянулись. С потолка уже начали падать капли сгущенного пара вперемешку с известкой.

Но в атаку пошла не вдовка Пелагея, а колхозники с хутора Приютного, наполовину опустевшего еще в период колхозных неурядиц и когда-то славившегося племенными жеребцами и баптистами. Хутор оказался в колхозе после укрупнения, до него еще руки не доходили. Как всегда, нашлись распоясавшиеся, поднявшие шум и гвалт вокруг неделимого фонда. Архипенко неожиданно для Латышева показал себя кремнем, дрался ярко и красиво. Бушлат и тельняшка, видневшаяся из-под суконной матросской рубахи, производили впечатление не меньшее, чем его слова. Старшина с черноморского крейсера не только открыл почин в решениях по неделимому фонду. Он потребовал поставить на голосование замену потрепанного занавеса из мешковины на шелковый, из китайского материала, и оборудовать в клубе центральное отопление.

Хуторяне требовали сахар и сапоги сорок пятого размера, а моряк проводил в жизнь китайский занавес и калориферы. Народ гудел непонятно отчего, руки подняли в большинстве, записали — единогласно. Хуторяне протискались через толпу, сели на телеги и уехали в ночь, будто провалились в ней.

«Ты ловко развалил этих баптистов», — похваливал Латышев Петра после собрания, когда члены правления за кулисами заливали воспаленные спорами глотки мутной водой из стеклянного графина, непременного спутника всех треволнений.

Выйдя из клуба, Петр неожиданно с глубокой тоской почувствовал свое одиночество. Кроме Латышева, никто его не хвалил, никто не пожимал руки, не удивлялся его речистости и азарту. Люди расступались молчком, вроде советовали: иди, мол, не задерживайся.

В чем дело? Уйти проще всего. Отшагай милю — и дома, а там горячий чайник под махровым полотенцем, рыба, помидоры, возможно, и лафитник пшеничной.

Однако в настроениях людей не все ладно, и самый жирный судак, провяленный под степным солнцем, встанет поперек горла костью, если… не выяснить причин явного отчуждения колхозников.

Долго ждать не пришлось. От фонаря, где вечно толпится народ, сейчас доносились нарочито повышенные голоса. Нетрудно было догадаться, верховодила на этом кулуарном собрании вдовка Пелагея, о которой предупреждал Латышев.

— На занавеску шелк, а мы в ситцевых юбках, да и на тех — колючки!

— Какая тебе разница, Пелагея? Пусть шелк, — подзадоривали ее.

— Понятно какая! От наших же трудовых дней на занавеску отколют.

— Небось Камышев-фанатик старается?

— Матрос старается, а не Камышев. Ему-то что! Член правления. Вершитель. Кабы его конюхом засунули аль дояром, а то сразу — в завы. Конечно! Чего ему не джигитовать!

Мужчина в валенках и калошах, искривший цигаркой, подзадорил Пелагею:

— Паровое отопление в клуб тоже он надоумил.

— Ишь какой швидкий оказался. Привык на своем пароходе к теплу и тут заводит.

«Миля» до дома показалась невыносимо длинной. Хоть бы никто по пути не встретился! Кажется, удалось дотопать наедине со своими мыслями, хотя ничего утешительного в них не было. Замороченный, потускневший, Петр нехотя справился с ужином, налился чаем. Не меньше часа лежал он с открытыми глазами возле мирно почивавшей жены, не ведавшей пока, какое тяжелое потрясение он испытал.