Матросы

Хорьков рассеянно слушал Петра, рисуя подсолнечники и зайцев с неимоверно длинными ушами. А когда Петр высказался, огорошил его своим ледяным равнодушием:

— Больно долго качались вы, моряки, на волнах, потому вас все и волнует.

— По-твоему, нам и думать не о чем?

— А начальство на что? Поступит сверху директива, и пойдет все не по твоим докукам, а по ней. — Он придвинулся плечом к плечу Петра и спросил тихо, чтобы не слышали сидевшие позади них Кривоцуп и Овчина: — Говорят, ты столкнулся с Латышевым?

— Мало ли чего говорят. Всех не переслушаешь.

— Угу… Понятно. Не знаю, кто у вас трут, кто кресало, а прикурить не удастся…

Закончив такой малопонятной фразой, Хорьков обиженно замолчал. К тому же начался урок…

Вот тебе и секретарь райкома! Кто же болтал об его замкнутости, молчаливости? Оказалось, он и в самом деле агроном, да еще и специалист по комплексной механизации. Говорит страстно, увлекательно и в то же время сурово. Кое-где нет-нет и проскользнут черты биографии: «Когда мы шли с боями по Украине, крестьяне пахали вслед за нами», «В госпитале я слышал одну сказку о царе-великане… народ стал этим царем», «В Тимирязевке нас учили агротехнике, а человек, обрабатывавший землю, подразумевался в нижнем ряду, после сульфат-аммония или зернового комбайна».

Кислое продолжал говорить, и все мелкое отодвигалось, вставало главное. Может быть, ему самому так страстно хотелось увидеть возвышенное, праздничное за тяжелыми буднями. В чем результаты перенесенных страданий? Люди гибли за то будущее, которое они угадывали, лежа в мерзлых окопах и в горячих степях гражданской войны, стоя у могил под белогвардейскими пулями, идя в атаки на укрепленные полосы немецких фашистов.

Коммунизм добывается нелегко. Будут тяжелые перевалы. Будут у людей взаимные недовольства, подозрения. «Тебе хорошо, так ты думаешь, и всем хорошо?» Ситцевая юбка и шелковый занавес — как не вспомнить ядовитую вдовку? Но что значат такие упреки в сравнении с подвигом, который совершали эти же люди в ситцевых юбках, чиненых чоботах, в ватных спецовках — новых латах новых рыцарей, воюющих за огромнейшее и, может быть, очень близкое всеобщее счастье?

После занятий Петр вышел на порожек, в его разгоряченное лицо пахнул свежий воздух. Петр поднял воротник шинели. Прямо над улицей, выходившей в степь, мигала, как далекий огонек полевого стана, большая звезда.

Затем вышел Хорьков, постоял на приступках, засунул за пазуху клеенчатую общую тетрадь и зашагал в правление, где, судя по еще освещенным окнам, заканчивал деловые сутки беспокойный председатель артели.

Кислов показался последним, отдышался на воле и пошел вместе с Архипенко. Оказалось, им по пути. Петр говорил сбивчиво и неуклюже, прибегая к напыщенным фразам, даже упомянул сияющие вершины коммунизма.

Вначале беседа не клеилась, но потом Петр осмелел и стал разрушать самим же им созданные из высокопарных словец здания. Надо поближе к жизни. А жизнь-то какая? То да не то, там огрех, там клякса — корове не подкинул охапку — мычит, недокормленную свиноматку грызут поросята, она мчится в степь прочь от своих детенышей; топлива нет, а один здесь человек хвалится антрацитом: с ним начнешь о том, что кричит в душе, а он мух бьет… Кто он? Не так важно, есть такие. А в газетах читаешь: сияющие вершины… Где же они, эти сияющие вершины?

— Поймите, Петр Андреевич, — мягко сказал Кислов, — мы не альпинисты, Сияющие вершины? Сиять может только лед, снежный уплотненный фирн. Какой уж там коммунизм, на ледяных вершинах!

— Зато красиво.

— Вероятно, так думают составители альпинистских маршрутов, — сказал Кислов тихо. — Красота бывает понятная, близкая, а бывает непонятная, далекая, чужая красота. Путь к коммунизму, ей-ей, очень обыден и практичен… И к социализму путь был не очень-то казист, если по внешности судить. Я мальчишкой захватил гражданскую войну. Бывало, поглядишь на красную кавалерию, на нечесаные чубы, на вшивые кожухи, на стриженые конские хвосты и гривы и думаешь: «Да неужто с таким вот воинством и на такое святое дело?» Какой-нибудь бывший ямщик-почтарь с громовым голосом и соответствующей такому гласу бытовой лексикой сидит себе в ревкоме, а перед ним два нагана на бывшем атаманском столе. Как гаркнет во всю глотку такой вот новоявленный Иван Креститель на перепуганного казачмана — тот и попятится, бедняга, к двери. А ведь этот бывший забулдыга-почтарь сам воскрес вместе с революцией и решил всех воскресить, как умел. Ну уж, конечно, в выражениях в начальной стадии не стеснялись… Почтарь-то тоже шел к социализму и других вел. Тогда безобразен казался, неприятен, а теперь оглянешься на прошлое и видишь: этот почтарь, председатель ревкома, понимал революцию глубже и верней какого-нибудь интеллигента, закончившего курс трех высших учебных заведений… Если мы сейчас перехитрим засуху, обманем суховей, не будем бояться ливней в неположенное время, то удвоим, утроим урожаи! Вот тебе и путь в коммунизм. Тащит женщина на поле ведерко куриного помета, ступает красными ногами по колючкам, шмурыгает носом — казалось бы, грязное, грубое дело. А ведь она, эта крестьянка с ведерком куриного помета, уверенно идет вперед, а та, изнеженная, что в Сочи третий месяц подряд в море бултыхается, ей-ей, пятится назад… Ладно бы уж не мешала… Я вам не надоел?

— Что вы, товарищ Кислов!.. Я слушаю.

Они шли по улице на ту звездочку, что горела над выгоном, словно костер полевого табора.

— На пути к коммунизму немало препятствий, — продолжал Кислов задумчиво. — Послушаешь иного докладчика, столько наворочает вздору о каком-то сияющем царстве — смешно. Да разве коммунизм религия или бесплотный символ? Нам не к чему придумывать своего распятого бога или отлетевшего к аллаху пророка. Хотели мира — вот вам мир! Мечтали о земле — возьмите, но будьте ее хозяевами. Мешал вам капиталист — долой его, возьмите промышленность и недра в свои руки, работайте не хуже, а во сто раз лучше, чем прежде, поскольку на себя же работаете, на свою державу.

Петр почувствовал в словах Кислова что-то сходное с прямолинейными утверждениями Латышева, и в ушах вновь возник шепот Пелагеи.

— Почему вы говорите: вам мир, вам земля? — спросил он. — Как будто вы стоите в стороне. А вы не в стороне. Если же ко мне относится это «вам земля», то ответьте мне: я для земли или она для меня?

Кислов пристальней вгляделся в озябшее лицо Петра, и глаза его улыбчиво сощурились.

— Да, земля для вас, — ответил он, — и для нас. В этом тоже реальность, а не символ. Коммунизм не царство небесное, а социализм не что-то вроде ожидальни. Вот, мол, раскроются золотые двери — пожалуйте в хрустальный дворец. Все гораздо проще, повторяю. Подготовим зимой технику, начнем сев пораньше и дружно уберем вовремя и без потерь…

— Отвесим как следует на трудодень?

— Понимаю… Вступает, как говорится, в строй забота о человеке. Да и еще раз да. Благо человека прежде всего! Не благо коровы, свиньи, коня как самоцель, а человека. А то мы всем интересуемся: анализом воды и чистотой кормушек, толстые книги сочиняем о качестве кормов, а доярка стоит рядом и смотрит на нас с осуждением. Почему, мол, не спрашиваете, как я живу, что ем, на чем сплю?.. У вас-то на корабле котлы проверяют, пробу снимают?

— Обязательно! По службе спрашивают строго, зато и о матросе беспокоятся, — поспешил с ответом Петр.

Кислов щелкнул крышкой часов, подул на озябшие пальцы.

— Я свой дом давно прошел. Надо поворачивать обратно. О, батенька, время-то позднее!

— Прошу ко мне в гости, на минутку. Свой дом прошли, зато до моего добрались.

Сквозь ставни пробивался свет — ждут. Если спуститься с заоблачных высот на землю, хорошо. В хате тепло. Семья. Зайдет ли первый секретарь или не зайдет, все равно в доме хорошо. Мнется секретарь. Настаивать не стоит. Одолжений не надо.

Но через несколько минут Архипенко уже раскаивался в своих подозрениях. Скромно, с какой-то особой бережностью к чужому покою, зашел этот худой сутуловатый человек не просто в дом, к нему, а в его семью. Стало теплей в его присутствии. Быстро успокоилась застигнутая врасплох Маруся, недолго суматошилась мать, хотя гость и не пытался понравиться или заранее приготовленными шуточками показать, какой он простой и доступный. Снаружи не доносилось летних шумов молотьбы, движения машин и конных обозов. И только с однотонным, привычным стуком работала электростанция.

Прикрыв уши ладошками, учила уроки Ксюша. Косички ее свесились на книжку.

Зная капризы станичной электрификации, особенно перед полуночью, Петр приготовил керосиновую лампу. Действительно, вскоре лампочка мигнула последний раз и погасла. Керосиновую лампу зажгли.

— Ничего. У нас потухла — мы на керосин перешли, — сказал Петр. — А на ферме, когда идет электрическая дойка, додаиваем вручную. Коровы нервничают… Прикупили племенных — они без света не едят. Нагрубишь им — молока не получишь… Что же вы, товарищ Кислов, просили чаю, а сами бастуете? Маруся, подлей-ка горячего.