Матушка Готель

– Ух!
– восхищенно взмахнула ресницами девушка, - откуда это у вас?
– спросила она, улыбнувшись.

– Это твоё, - сказала настоятельница.

– Но это не моё, матушка, - запротестовала Готель, отталкивая шкатулку, - у меня никогда не было таких денег.

– Готель. Ты много работала, живя в монастыре, а все это - те самые деньги и подарки, которыми люди платили за твой труд. Я лишь взяла на себя смелость сохранить их, пока ты не решишь, зачем тебе нужны такие средства.

– Но мне не нужны эти деньги, - поставила она обратно на комод шкатулку, - я делала это в благодарность за вашу щедрость и любовь, и я бы хотела, чтобы так оставалось и впредь, - мучаясь сердцем, ответила Готель и, как капризный ребенок, села обратно на гостевой стул.

– Знаю, дитя моё, - взяла её за руки настоятельница, - но уже сейчас за пределами монастыря тебя ждет целый мир. Сибилла. Помнишь? Там есть люди, которым интересно то, что ты делаешь.

Готель стало не по себе. Она почувствовала себя птенцом, которого выталкивают из гнезда.

– Ты же знаешь, дорогая моя, - успокаивала её сестра Элоиза, - что и в монастыре и в моем сердце для тебя всегда будет место.

Но, несмотря на все теплые слова, девушка залилась слезами. Она плакала тихо, беззвучно. Как плачут взрослые, когда не имеют на это права.

– Тебе лучше лечь сегодня пораньше, - заметила настоятельница и подала девушке руку, чтобы помочь ей встать.

И Готель так и сделала. Она вернулась в свою узкую келью и, не зажигая свечи, легла спать.

Утро было на редкость туманным. Поднявшись умыться, Готель долго смотрела в ушат с водой, точно пытаясь разглядеть в себе что-то новое. Её утренняя прогулка за стенами монастыря не заняла и часа; потом она долго не могла выбрать материал для следующего платья, долго решала каким фасоном его кроить, и только прометала края, свалилась как подкошенная и снова заснула. Ближе к полудню в её дверь раздался стук. Готель, которая только встала, и еще вычесывала со сна свои волосы, приложила к груди платье и открыла дверь.

– К вам сеньор, - сказала крохотная монашка, - они ждут у входа.

Солнце уже развеяло теплом туман и небо, залитое от края до края голубой краской, пело, впитывая в себя все запахи лета. Во дворе стоял дорогой экипаж, а рядом Раймунд. Увидев молодого графа, Готель медленно переступила порог монастыря, прошла с десяток шагов вдоль стены и облокотилась на неё, спрятав за спиной руки. "Ах! Что за лето!", - подумала она, закрыв глаза и вдохнув аромат прогретой солнцем травы. Спустя минуту, к ней подошел Раймунд:

– О, Готель, вы - украшенье дня, и можете сиять на равных с солнцем! Нет больше счастья для меня, чем видеть вас сейчас, - торжественно начал, было, юноша, но скоро его строки растратили былую уверенность, и девушка открыла глаза.

– Милорд?

– Я…, - попытался снова начать юноша, - я…, - повторил он и оглянулся назад, будто ожидал найти там слов или сил на свою оду.

Не обнаружив позади себя никакой поддержки, кроме упряжки лошадей равнодушно жующих свою уздечку, граф снова повернулся к Готель и, переступив через несносный этикет, подошел к девушке ближе; та выпрямилась, как стрела и отвернула голову чуть в сторону, пытаясь оставить себе хоть немного личного пространства.

– Мадмуазель, я право не знаю, как сказать, - едва слышно заговорил молодой человек, - поскольку краше девушек я боле не встречал, и оттого, все моё сердце наполняет страх испортить что-либо нелепыми словами.

Готель улыбнулась, все еще неподвижно; Раймунд вытер лоб:

– И я бы хотел вас пригласить в Марсель, ведь я в Париже гость, а я желал бы быть для вас свободным, где мог бы подарить вам всё, что взгляду вашему окажется милей, - граф опять замолчал, но через невыносимо вызывающую паузу, дождавшись, что Готель, наконец, взглянула ему в глаза, произнес, - мне ваших серых глаз туман сковал все мысли, и от волос идет столь нежный аромат, что я обезоружен совершенно, а от улыбки вашей словно обессилен.

– Вы прекрасно изъясняетесь, милорд, - успокоила его девушка и сделала несколько шагов по траве прочь, - и я уверена, что Марсель - прекрасный город, - добавила она издалека чуть громче, чтобы графу, позади, было хорошо её слышно, а затем повернулась и, раскинув в стороны руками, воскликнула: "Но моя душа связанна с этими лесами и полями!"

– Я вам отдам леса, поля и море!
– воодушевленно подхватил юноша.

Готель аккуратно сняла с цветка бабочку и, закрыв её ладошками, вернулась к графу. "Вы лучше приезжайте сами", - совсем тихо сказала девушка. Затем она раскрыла ладони и, когда бабочка вспорхнула над головой, медленно опустила взгляд и, слегка касаясь руками высокой травы, вернулась в монастырь.

Он появился снова уже на следующий день. Сказал, что не хочет уезжать без неё из Парижа. Готель льстила его настойчивость, но она не готова была что-то менять, особенно когда в жизни её только-только что-то наладилось. Он много говорил о Марселе и о море, о том, как оно прекрасно. Готель никогда не видела море, но, судя по словам графа, это действительно должно было быть красиво. И она слушала его, потому что не хотела говорить о себе; о том, что её забрали у родителей, что выросла у цыган, а потом бежала от них через весь свет. Она хотела радоваться тому, что Бог дал ей сегодня, а прошлое…, прошлое ей хотелось забыть. К тому же, этот мальчик смотрел на неё с таким трепетом и восхищением, что она просто не могла позволить себе разрушить его чувства своими пережитыми несчастьями. При каждом удобном случае он опускался на одно колено и смотрел на Готель снизу вверх, что её очень смущало и смешило одновременно:

– Лишь одна мысль оставить вас, меня лишает жизни, - говорил тогда граф, - и если я отправлюсь в одиночестве в Прованс, то для меня не будет большего спасенья, чем чаще слышать леса аромат.

Через четыре дня Раймунд уехал.

Готель сшила по два платья хозяевам портных лавок и отвезла их лично. Теперь у неё появились деньги. Она сама платила за экипаж, посещая Париж или сестру Элоизу, когда та пребывала в Паркле. Она также сняла два этажа на левом берегу Парижа, чтобы иметь возможность останавливаться там по необходимости. Это была часть небольшого дома с двумя комнатами и дубовой лестницей на первом этаже и спальной комнатой с кладовой в мансарде. Около недели у Готель ушло на то, чтобы навести там порядок. Она вычистила от пыли углы, отмыла печь, лестницу и деревянные полки в кладовой, бережно сложив на них все свои ткани, которые она предусмотрительно перевезла из монастыря и даже те, что уже присмотрела в местных лавочках; а еще несколько мотков, которые ей принесли торговцы прямо домой, поскольку, как только люди узнали, что Готель поселилась в Париже, к ней стали свозить лучший материал со всего города. Она высадила за окном мансарды цветы и, глядя на неё и людей ставших посещать эту прежде скромную улицу, соседи также убрали и выкрасили фасады своих домов. На первом этаже Готель планировала устроить портной магазинчик, отчего Клеман впадал в глубокое уныние; однако заказов сделалось так много, что первый этаж полностью превратился в салон, где люди, заходившие за готовым платьем, могли разбавить время за бокалом божоле и легкими разговорами.

– Мадмуазель, у вас совсем нет платьев на показ?
– как-то риторически спросил Клеман.

– О, мой друг. Мне нужно сшить шесть платьев за три дня; я обещала Констанции де Франс освободиться для неё к концу недели, - ответила Готель и сама тому ужаснулась.

Похоже, графиня желала для себя новое платье. Как заметила однажды Сибилла, "с тех пор, как молодой муж графини принял рыцарство, он был больше увлечен военными походами с Людовиком, чем женой". Кроме того, проведя добрую половину брака удерживаемой в Тауэре, Констанция старалась, как могла, наверстать упущенное ею в молодости. Отчасти, именно потому она и позволяла Генриху развлекать себя днями напролет, а потом досыпала до обеда; но это была её жизнь, и, вероятно, ей это было необходимо.

Что же касается Готель; теперь она просыпалась под запах выпечки из дома напротив; где с первыми лучами солнца хозяева открывали все окна, чтобы проветрить дом. "Наконец-то, кто-то просыпается так же рано, как и я", - еще лежа в постели, думала Готель. "Chemin! Fait attention! Chemin, monsieur! [4] " - доносилось издалека, и пекарь выходил на улицу, по которой бакалейщик уже тащил за угол груженую тележку. Они приветствовали друг друга и болтали о всяких пустяках не меньше часа, заставляя при этом всех себя обходить. Затем с другой стороны улицы женский голос кричал бакалейщику поторопиться купить хороший кусок мяса у Анри, пока другие всё не раскупили. На что бакалейщик, щедро жестикулируя, всегда отвечал одно, что встретил друга и, что должен обменяться с ним хоть парой слов. Так начиналось каждое утро. Так просыпался Париж.

4

Дорогу! Осторожнее! Дорогу, месье! (фр.)