Маяк

— А ваш отец говорил вам что-нибудь о своем завещании? Например, есть ли какие-то организации, которым может быть выгодна его смерть?

Он увидел, что с этим вопросом им было легче справиться. Ответила Миранда:

— Я его единственный ребенок и, естественно, главная наследница. Он сказал мне об этом несколько лет назад. Он мог оставить что-то Деннису — в знак благодарности за его службу в последние двенадцать лет, кажется, он даже упоминал об этом. А еще он говорил, что оставляет два миллиона фунтов фонду острова. Кум: частично они должны будут использовать эти деньги на строительство еще одного коттеджа, которому присвоят его имя. Не знаю, изменил он свое завещание в последнее время или нет. Если и изменил, то мне он об этом не сказал. Я знаю, что его все больше огорчал отказ фонда предоставить коттедж «Атлантик» в его распоряжение. Полагаю, фонд действовал по совету мистера Мэйкрофта. Здесь никто ни малейшего представления не имеет, что этот коттедж значил для папы. Ему всегда было очень важно, где он работает, и этот наш дом на самом деле совсем неудобное место. Я признаю, что здесь имеются две спальни, в то время как в большинстве других коттеджей этого нет, но папа никогда не чувствовал себя здесь как дома. Мистер Мэйкрофт и Эмили Холкум, как представляется, никогда не понимали, что мой отец — один из величайших писателей Англии и что существуют вещи, которые необходимы ему для успешной работы — соответствующий дом, соответствующий вид, достаточно места и настоящая уединенность. Ему нужен был коттедж «Атлантик», и они очень легко могли бы это устроить. Если он исключил фонд из своего завещания, я буду только рада.

— В какое точно время вы сообщили вашему отцу новость о помолвке? — спросила Кейт.

— Вчера, примерно в пять часов вечера, может быть, чуть позже. Мы с Деннисом выходили на прогулку по гребню скалы, и я вернулась домой одна. Папа был дома, читал; я приготовила ему чай и тогда же все ему рассказала. Он был очень добр со мной, хотя не так уж много сказал в ответ, только что рад за нас и что он видел — все идет к этому. Потом сказал, что пообедает в Кум-Хаусе и чтобы я позвонила миссис Бербридж и дала ей знать, что за обедом будет еще один человек. Он сказал, там будет гость, с которым он хочет специально встретиться. Наверное, он имел в виду доктора Шпайделя или доктора Йелланда, ведь, кроме них, других гостей на острове сейчас нет.

— А он не говорил вам, зачем ему это было нужно?

— Нет, не говорил. Он сказал, что пойдет к себе — отдохнуть до того времени, когда надо будет одеваться к обеду. Я больше его не видела, пока он не сошел вниз чуть раньше половины восьмого, чтобы отправиться в Кум-Хаус. Он сказал только, что вернется не поздно.

Дэлглиш обратился к Тремлетту:

— А когда вы видели его в последний раз?

— Незадолго до часу дня. Я, как обычно, уходил к себе — у меня квартира в конюшенном корпусе, — было как раз время ленча. Он сказал, что я не буду ему нужен во второй половине дня: так всегда бывало по пятницам. Тогда-то я и решил пойти на прогулку. Я сказал Миранде, куда пойду, и понял, что она выйдет встретиться со мной, чтобы мы могли обсудить наши планы. Потом она согласилась, что ей надо поговорить с отцом, а я пошел к себе, в конюшенный корпус. Я вернулся сюда в восемь часов, ожидая, что он будет дома и мы пообедаем все вместе, но Миранда сказала, что он ушел в Большой дом. Больше я его не видел.

На этот раз он говорил быстро и легко находил нужные слова. Может быть, его речь отрепетирована заранее?

Кейт взглянула на Миранду и спросила:

— Должно быть, ваш отец вернулся очень поздно?

— Он вернулся позднее, чем я ожидала, но я слышала, как открылась дверь, и взглянула на часы, стоявшие на тумбочке рядом с кроватью. Было чуть позже одиннадцати. Он не зашел ко мне пожелать спокойной ночи. Обычно он заходит, но не всегда. Думаю, он не хотел меня беспокоить. Сегодня я видела в окно, как он уходил в двадцать минут восьмого. Я как раз в это время только вышла из душа и одевалась. Спустившись вниз, я увидела, что он приготовил себе чай и съел банан. Я подумала, что он вышел на раннюю прогулку и скоро вернется, чтобы, как обычно, съесть приготовленный мной горячий завтрак.

Она ни разу не упомянула о груде обгорелых бумаг, оставшихся в камине. Дэлглиша несколько удивило, что их не убрали оттуда, однако вполне вероятно, что Миранда Оливер и Тремлетт понимали, что это было бы бессмысленно, ведь Мэйкрофт и Стейвли наверняка должны были уже сообщить о том, что видели в доме.

— Были сожжены какие-то бумаги, — сказал Дэлглиш. — Вы можете рассказать мне об этом?

Тремлетт проглотил ком в горле. Он умоляюще посмотрел на Миранду, но та была вполне готова к ответу:

— Это были гранки последней книги моего отца. Он работал над ними, внося очень существенные изменения. Мой отец никогда не сделал бы такого. Вероятно, кто-то ночью забрался к нам в дом.

— Разве дверь не была заперта?

— Нет. Она очень редко бывает заперта — на острове в этом нет необходимости. Когда вчера он вернулся поздно вечером, то он должен был бы ее запереть просто по привычке, но, наверное, забыл или, если и не забыл, не дал себе труда это сделать. Дверь не была заперта, когда я встала сегодня утром, да этого и не нужно было. Папа всегда оставлял ее незапертой, когда уходил.

— Но ведь он наверняка заметил, что уничтожены гранки. Это должно было его ужаснуть. Разве не естественнее было бы разбудить вас и спросить, как это случилось?

— Возможно. Но он этого не сделал.

— Вы не находите, что это выглядит довольно странно?

Теперь на Дэлглиша был устремлен откровенно враждебный взгляд.

— Все, что произошло со вчерашнего дня, выглядит странно. Странно, что мой отец умер. Он мог ничего не заметить, а если заметил, мог не захотеть меня беспокоить.

Дэлглиш обратился к Деннису Тремлетту:

— Насколько важна эта потеря? Если это верстка, то в доме должен быть второй экземпляр, а в издательстве еще несколько?

К Тремлетту вернулся голос:

— Эта верстка была очень важна. Сам он никогда бы ее не сжег. Он всегда настаивал на том, чтобы ему присылали верстку, потому что предпочитал править текст на этой стадии работы, а не в рукописи. Это, конечно, сильно затрудняло работу издательства, а ему обходилось достаточно дорого, но он никогда ничего не переделывал, пока не получал верстку. И он вносил очень много правки. Именно так он любил работать. Иногда он даже вносил изменения между переизданиями. Он никогда не мог до конца поверить, что роман совершенен. И он отказывался от издательского редактора. Мы работали над исправлениями вместе. Он вносил свои исправления карандашом, а я вписывал их чернилами в мой экземпляр гранок. Мой экземпляр тоже пропал, так же как и его.

— А где они хранились?

— В верхнем ящике его письменного стола. Он их не запирал. Ему и в голову не могло прийти, что это необходимо.

Дэлглиш хотел поговорить с Тремлеттом наедине, но понимал, что это будет нелегко сделать. Он обратился к Миранде:

— Кажется, мне придется передумать насчет чая или кофе. Может быть, чашечку кофе, если это вас не очень затруднит?

Если его просьба и была ей неприятна, она сумела скрыть раздражение и, не произнеся ни слова, вышла из гостиной. Дэлглиш с облегчением увидел, что Миранда закрыла за собой дверь. Правильно ли он сделал, что выбрал кофе? Если Оливер был придирчив, ей скорее всего придется молоть зерна, а это займет некоторое время, но, если Миранда не намерена особенно себя утруждать, он может рассчитывать всего на несколько минут ее отсутствия.

Без всяких предисловий он спросил Тремлетта:

— Каково было работать с мистером Оливером?

Тремлетт поднял на него глаза. Казалось, что сейчас он просто горит желанием говорить.

— С ним было нелегко, на почему должно быть обязательно легко? Я хочу сказать, он не сделал меня поверенным своих тайн, он порой раздражался, но я не придавал этому значения. Я проработал у него двенадцать лет, и эти годы были самыми лучшими годами моей жизни. Я всем ему обязан. Я был нештатным литредактором, когда он меня нанял, и работал главным образом для его издательства. Я часто болел, так что мне было трудно найти себе постоянное место. Он видел, что я работаю добросовестно, так что, когда я отредактировал одну из его книг, он взял меня на постоянную работу. Он заплатил за меня, чтобы я пошел на компьютерные курсы. Работать для него, находиться рядом с ним изо дня в день было настоящей привилегией. У Элиота я прочел слова, которые, как мне кажется, абсолютно к нему подходят: «И ты по-прежнему пребываешь в невыносимой схватке со словами и смыслами». О нем говорили, что он современный Генри Джеймс, но на самом деле это не так. В его книгах встречались такие же длинные, сложные предложения, но мне всегда казалось, что у Джеймса они затмевают истину. А у Натана Оливера они ее высвечивали. Мне никогда не забыть, чему я у него научился. Не могу представить себе, как без него жить.

Он был готов разрыдаться. Дэлглиш мягко спросил:

— Вы во многом ему помогали? Я имею в виду, обсуждал ли он с вами когда-нибудь развитие сюжета, то, что он пытается сделать?

— Ему не нужна была моя помощь. Ведь он был гений. Но иногда он и вправду спрашивал — например, о каком-то действии: «Вы этому верите? Как вам кажется, это обоснованно?» И я ему говорил. Мне думается, он не очень любил выстраивать сюжет.

Оливеру повезло: он нашел себе в помощники восторженного поклонника, по-настоящему влюбленного в литературу и обладающего литературным вкусом, равным его собственному, — человека, по всей вероятности, готового пожертвовать своим, менее значительным, талантом ради служения гению. И горе Тремлетта было явно искренним, так что видеть в нем убийцу Оливера было бы трудно. Однако Дэлглишу приходилось встречать убийц с такими же актерскими способностями. Горе, даже вполне искреннее, — самое сложное из чувств, оно редко бывает однозначным. Можно горевать о смерти таланта, в то же время радуясь смерти человека. Но то, что были сожжены гранки, — совсем другое дело. Это свидетельствовало о такой ненависти к самой работе и о такой мелочности души, каких Дэлглиш в Тремлетте вовсе не видел. О чем же на самом деле горевал этот человек — о страшной гибели своего наставника или о груде обгорелой бумаги с карандашной правкой великого писателя? Дэлглиш не мог бы разделить с ним горе, но вполне разделял возмущение таким надругательством.