Маяковский и Шенгели: схватка длиною в жизнь

После смерти Владимира Владимировича, когда Сталин сказал, что он «был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи», писатели СССР безоговорочно приняли его за своего идейного лидера, пропагандируя его творчество со всех газет и журналов. Его поэзия, как писал в статье «К вопросу о народности Маяковского», напечатанной в пятом номере журнала «Новый мир» за 1937 год, критик Виктор Александрович Красильников, демонстрирует чувства «страсти, любви к социалистической родине, чувство гордости революционными достижениями и боевую готовность народных масс бороться за социализм». Хотя с кем именно бороться, он не учитывал, а поэтому цитируемые строчки Маяковского вызывают гораздо больший протест, чем стихи воюющего с ним Георгия Шенгели. Социализм, диктуемый по образу Маяковского, не может не вызывать у нормальных людей внутреннего сопротивления. Неужели кому-то будут близки по духу такие псевдочеловеческие нормы, которые цитирует по стихам Маяковского «Той стороне» Виктор Красильников:

…А мы – не Корнели с каким-то Расином,отца предложи на старье меняться —мы и его обольем керосиноми в улицу пустим для иллюминаций…

Поклонники советской литературы, родившиеся в 1950-е годы, читая воспоминания о Владимире Маяковском и стенограммы его выступлений перед рабкорами, к сожалению, не могли оценить реальные взаимоотношения, царившие тогда между Георгием Шенгели и Маяковским. Потому что за прошедшие к появлению того поколения два с лишним десятилетия память о реальной ситуации в литературе при Маяковском изменилась настолько, что фактически уже никто не знал, что ранее рядом с «горланом-главарем» существовал еще и такой интересный и талантливый поэт и литературовед, как Шенгели. Не замечая все сильнее углубляющегося между ними идейного рва, Маяковский был по-прежнему крайне ожесточен и продолжал наносить по Шенгели все новые и новые удары. «Уже давно пора ставить вопрос, – заявлял он, – о тщательном отборе поэтических произведений. Надо выяснить, почему люди пишут в таком огромном количестве, и как это распространяющееся по миру зло можно, в конце концов, искоренить?» «Большую долю вины в этом, – продолжает настаивать Маяковский, – должны взять на себя авторы книжек, обучающих молодежь этому ремеслу… В наши дни имеет широкое хождение книжка Шенгели. Я говорил, что в одной только Харьковщине насчитывается 180 000 поэтов. Думаю, что тысяч 80 из этого количества лежит на совести Шенгели… В одной газете, на Украине, я прочитал объявление: «Вниманию поэтов, зубврачей и служителей культа: выходит брошюра: «Как в пять уроков выучиться писать стихи?» – Это же чистейшей воды жульничество и арапство! И люди пишут стихи по этим «руководствам».

– Среднее «мясо» этих стихов – ужасно! – продолжает он утверждать безапелляционно. – Прочитал начинающий автор книжку Шенгели – и вот появляется стихотворение о Буденном:

Под небом юга полуденнымИ в серебристом ковылеСемен Михайлович БуденныйСкакал на сером кобыле…»

Отвечая как-то на одну из очередных записок по поводу откровенно недружественных отношений между ним и Шенгели («За что вас кроет Шенгели? Что у вас произошло?»), Маяковский подчеркнул, что тот, кто писал эту записку, видимо, не читал «злобной» книжки Шенгели, появившейся ранее в ответ на его критику книги Шенгели «Как писать статьи, стихи и рассказы», в которой тот пытается научить людей быстрому литературному творчеству: «Профессор» находит, что я исписался. Я себя утешаю тем, что прежде, значит, у меня что-то получалось. Ну, скажем, до революции…»

А тем временем, не сбавляя своего поэтического азарта, Шенгели написал поэму «Поручик Мертвецов», после чего в 1924 году одновременно с Брюсовым опубликовал несколько томов переводов Эмиля Верхарна, а также драматическую поэму «Броненосец “Потемкин”», которая в том же году отзовется в его поэме «1905 год», где в главе с таким же названием – «Броненосец “Потемкин”» – в гораздо меньшем объеме уместится основное содержание этого знаменитого бунта:

Застыло лето медным зноем,Зарницей синей налилось,И задышала даль пред боем,Окровавленная насквозь.Дворец – внимательное ухо,Распяленное, как струна,И отовсюду глухо-глухоУже вздыхает глубина.Кто различит в подземном гулеСтрой Марсельезы, посвист пули,Железный гомон заводской,Шептанья сыщика в охранке,И овдовелый плач крестьянкиНад исповедницей рекой?Дворца измученное ухоВниманьем чутким напряглось, —И под землею глухо-глухоПласты соскальзывают вкось…Одно лицо пылало. ВосемьсотБледнело, как припадок. ВерещалПросверленный сквозь спазму злобы голос,А восемь сот молчало, как снаряд.«Что?! Бунт?! Прекрасный борщ за борт? Мерзавцы!Кто будет жрать – направо, марш! А прочих —Повешу, как свиней!» Один, другой,Десятый, сотый ринулись направо.Вот вся команда под хлыстом угрозыГотова уступить. Но офицер,Уже безумный, с пенящимся ртом,Удерживает остальных: «Ни с места!Я вас отправлю борщ хлебать на дно!Эй, боцман!! Вызвать караул! ПодатьСюда брезент! Закрыть их! Расстрелять!»Минута виснет бредом. Вдруг матрос,Едва не плача, выкликает: «Братцы!Да что же это? Братцы!» ПистолетВ руке у офицера улыбнулсяИ плюнул смертью… И громовый вопльОтветом был на выстрел: «Бей драконов!»И через час, венчанный красным флагом,Корабль, сильнейший в Черноморском флоте,Плывучим мятежом валил в Одессу…

В 1925 году Георгий переиздает свою книжку «Раковина». В 1924–1926 годах пишет поэмы «Наль», «Доктор Гильотен» и ряд других, а в 1927 году выпускает сборник стихов «Норд». По его стихам было видно, что это был тончайший лирик, сохранивший символистские, импрессионистические начала в поэзии, с несколько акмеистической четкостью видения предмета.

Однако, несмотря ни на какие успехи Шенгели в собственном творчестве, очень многие из окружающих его поэтов упорно сеяли негативные отклики не только о его стихах и поэмах, но и о его деятельности. Так, например, Павел Ильич Лавут, объездивший с Маяковским почти всю нашу страну, в своей книге «Маяковский едет по Союзу» написал следующее:

«Это было в двадцать седьмом, в Москве, у Политехнического музея, у того самого здания, где не раз проходили боевые литературные “премьеры” Маяковского и накалялся зал во время жарких и шумных диспутов.

Звонкий мальчишеский голос выкрикивал:

– М-а-я-к-о-в-с-к-и-й в-о в-е-с-ь р-о-с-т!!

Я позвал парнишку:

– Что продаешь?

– Интересную книжку про Маяковского, купите, полтинник!

– Ну что ж, держи рубль, давай две сразу!

Тощая брошюра. Имя автора и название – на зловеще черном фоне обложки. Возможно, так придумал или, во всяком случае, одобрил сам автор – Георгий Шенгели. На улице я не стал читать, а лишь воображал себе содержание книжки, как анализ творчества поэта, будучи уверен в том, что данный автор не преминет воспользоваться случаем и для резких нападок.

Однако то, что я прочитал дома, лишь доказало скудость моего воображения. Даже я, знавший, что Шенгели обижен на Маяковского за критику его книжки “Как писать статьи, стихи и рассказы”, – не мог представить себе, что этот самый Шенгели отважится вылить столько грязи, откровенной брани, нагородить столько вымысла. Конечно, это была месть, и только месть. Он преследовал единственную цель опорочить, низвергнуть поэта: во всем чувствовалась предвзятость. Признанный переводчик, теоретик литературы, эрудированный критик – и злостный пасквилянт? Это казалось несовместимым.

На своих выступлениях Маяковский критиковал Шенгели главным образом за то, что тот в своей книжке брался в несколько уроков научить писать стихи, следуя чуть ли не точным и определенным правилам. Естественно, что Маяковский возмущался. Он говорил, что этой премудрости вообще невозможно научить, если речь идет, конечно, о настоящей поэзии, о хороших и добросовестных стихах. В слово “добросовестный” Маяковский вкладывал большой смысл. Даже Пушкина он называл “добросовестнейшим” поэтом своей эпохи.

“Помимо необходимых способностей, надо работать до предела, до кульминации, – говорил Маяковский, – надо работать над стихотворением до тех пор, пока не почувствуешь, что больше ничего не сможешь сделать”.

Сам Маяковский работал над некоторыми стихотворениями неделями, месяцами. В других случаях творческий процесс сводился к одному дню, а то и к считанным часам: “Рассказ литейщика Ивана Козырева”, “Лучший стих”.

Поэт, верный своему принципу бороться стихами, опубликовал в журнале “Молодая гвардия” стихотворение с длинным и оригинальным заглавием: “Моя речь на показательном процессе по случаю возможного скандала с лекциями профессора Шенгели”, в котором говорилось:

Я тру ежедневно взморщенный лобв раздумье о нашей касте,и я не знаю: поэт – поп,поп или мастер…Скрывает ученейший их богословв туман вдохновения радугу слов,как чаши скрывают церковные.А я раскрываю мое ремесло,как радость, мастером кованную.И я, вскипя с позора с того,ругнулся и плюнул, уйдя.Но ругань моя – не озорство,а долг, товарищ судья.

В этом же году Шенгели выступил в Москве (возможно, и не раз, и не только в Москве) с докладом, в котором он шельмовал и громил поэта. Выступление это, по существу, явилось преддверием к его книжке “Маяковский во весь рост”. Такова предыстория вышеприведенного стихотворения. И вот появляется книжка Шенгели…»

Справедливости ради следует заметить, что лефовцы и сам их вождь были в смысле литературных нравов отнюдь не безупречны: Маяковскому нравилось солидаризироваться с властью во всякого рода травлях и проработках деятелей культуры – и не только корысти ради, разумеется, а в жажде искреннего служения. Но от этого его участие в травлях Замятина, Пильняка, Полонского, Шаляпина – в полном сознании своей государственной правоты – было ничуть не аппетитнее. Неудивительно, что его потом стали бить его же собственным оружием. Так что не следует придавать черты одинокого Давида единственному Шенгели, вызвавшего на бой титана-Голиафа: профессор прекрасно знал, что он делает. В июньском номере «Нового Лефа» за 1927 год Маяковский куражился над преподаванием Георгия Шенгели на творческом отделении первого МГУ, которое в это время как раз собирались закрыть: