Майлз Уоллингфорд

Едва мы расселись по своим местам, как дверь медленно отворилась и в комнату вошла Люси.

— Доброе утро, папенька, — сказала милая девушка, обвив рукой шею мистера Хардинджа еще более нежно, чем обыкновенно, и запечатлев долгий поцелуй на его плешивой голове. — Доброе утро, Майлз. — Она протянула ко мне руку, отворотив лицо, как будто боялась, что, если оно предстанет моему беспокойному и вопрошающему взору, многое откроется мне. — Грейс спала спокойно в эту ночь и нынче утром, кажется, не так сильно встревожена, как накануне.

Никто из нас не ответил милой нянюшке и ни о чем не спросил у нее. Боже мой, что это был за завтрак, как непохож он был на многие сотни утренних трапез, которые я разделял со своими домочадцами за этим самым столом, в этой самой комнате! Я видел перед собой три знакомых лица, знакомые приборы: некоторые из них принадлежали еще первому Майлзу; Ромео, ныне седовласый и сморщенный негр, был на своем обычном месте, но Хлоя, которая за завтраком всегда сновала между своей юной госпожой и неким чуланом, — всегда оказывалось, что чего-то необходимого на стол не поставили, — Хлоя отсуствовала, как и сама любимая ею «юная госпожа». «Господи! — мысленно возопил я. — Неужели твоя воля в том, чтобы так было всегда! Неужели я никогда не увижу этих кротких глаз, которые сотни и сотни раз обращались на меня с сестринской любовью и нежностью, когда мы сидели за этим столом? » Люси иногда радостно смеялась, ее мелодичный голос, бывало, сливался с низкими звуками наших с Рупертом мужских голосов, и веселились мы порой довольно шумно; не то чтобы Люси была когда-нибудь шумливой или крикливой, но в раннем девичестве она была такой жизнерадостной, такой живой, что часто хохотала почти так же громко, как мы, мальчишки. С Грейс такого никогда не случалось. Она мало говорила, разве когда все остальные молчали; если она смеялась, то смех ее, часто искренний и радостный, был едва слышен. Тем, кто никогда не испытывал мучительного ощущения, что привычный круг дорогих сердцу людей разорван навсегда, мои переживания могут показаться странными, но как мне недоставало ее красноречивого задумчивого молчания в то утро, когда я впервые остро почувствовал, что моей сестре уже не быть со мною!

— Майлз, — сказала Люси, вставая из-за стола. Слезы дрожали на ее веках, когда она говорила со мной. — Через полчаса приходи в кабинет. Нынче утром Грейс желает встретиться с тобой там, и я не могла отказать ей в ее просьбе. Она слаба, но полагает, что беседа пойдет ей на пользу. Прошу тебя, не опаздывай, ибо ожидание может причинить ей страдание. До свидания, дорогой папенька, когда будет нужда в тебе, я пошлю за тобой.

С этими зловещими словами Люси оставила нас, и я почувствовал, что мне необходимо выйти на лужайку, вдохнуть воздуха. Я провел там оставшиеся до встречи полчаса и вернулся в дом ко времени, назначенному Грейс. На пороге меня встретила Хлоя и, не говоря ни слова, повела за собой в кабинет. Едва только она взялась за ручку двери, как появилась Люси, знаком призывая меня войти. Я увидел Грейс, полулежавшую на небольшом диване, или causeuse note 28 , на котором состоялся наш первый серьезный разговор; она была мертвенно бледна и встревожена, но по-прежнему красива своей неземной, воздушной красотой. Она ласково протянула ко мне руку, а потом взглянула на Люси, как будто просила ее оставить нас наедине. Что до меня, я не мог говорить. Опустившись на свое прежнее место рядом с сестрой, я привлек ее голову к себе на грудь и безмолвно просидел так много мучительных минут. В такой позе можно было скрыть брызнувшие из глаз слезы, ибо сдержать их я был не в силах. Как только я сел, Люси исчезла и дверь закрылась.

Note28

Козетка, двухместный диванчик (фр.).

Я не помню, сколько времени мы с Грейс провели, нежно прислонившись друг к другу. Мое душевное состояние отнюдь не способствовало тому, чтобы запоминать подобные вещи, к тому же с тех пор я отчаянно старался позабыть многое из того, что произошло во время той волнующей беседы. Однако по прошествии стольких лет я обнаруживаю, что память с жестоким тщанием сохранила главные подробности разговора, хотя невозможно выудить из нее то, на что тогда я не обратил никакого внимания. Я могу поведать лишь о том, что запечатлелось в моем сознании. Когда Грейс осторожно и, видимо, с усилием отняла голову от моей груди, она устремила на меня взгляд, исполненный сердечной тревоги — не за себя, за меня.

— Брат, — убежденно сказала она, — мы должны покориться воле Божией; я очень, очень больна — я сломлена совершенно, — с каждым часом слабость моя все усиливается. Мы не должны скрывать правду от себя самих и друг от друга.

Я не ответил, хотя она замолчала — должно быть, для того, чтобы дать мне возможность говорить. Но я не смог бы произнести и звука, даже если бы от этого зависела вся моя жизнь. Пауза была не столь долгой, сколь выразительной.

— Я послала за тобой, дорогой Майлз, — продолжала сестра, — не потому, что я предполагаю отойти в мир иной скоро или внезапно. Я смиренно надеюсь, что Господь ненадолго продлит мою жизнь, чтобы удар этот не был таким сокрушительным для вас, для тех, кого я люблю; но Он скоро призовет меня, и мы все должны быть к тому готовы: ты, и милая, милая Люси, и мой возлюбленный опекун, да и я сама. Но я не для того послала за тобой, чтобы сообщить тебе это, ибо Люси дала мне понять, что ты готов к разлуке, но я хотела бы поговорить с тобой о том, что так волнует меня, пока у меня есть силы и решимость говорить об этом. Обещай мне, дорогой, сохранять спокойствие и выслушать меня с терпением.

— Малейшее твое желание будет для меня законом, возлюбленная, драгоценная моя сестра; я буду слушать тебя, как слушал тогда, в те далекие счастливые дни, когда мы доверяли друг другу наши детские тайны, — хотя, боюсь, эти дни нам уже не вернуть.

— Ты не должен думать так, Майлз, мой благородный, мужественный брат. Небо не отвернется от тебя, если ты не отвернешься от Господа, Он никогда не оставляет меня, но ангелы зовут меня к вечному блаженству! Если бы не ты, Люси и мой дорогой, милый опекун, час моего ухода был бы для меня мгновением чистого, абсолютного счастья. Но мы не будем теперь говорить об этом. Майлз, ты должен приготовиться к тому, чтобы терпеливо выслушать меня и со снисхождением отнестись к моей последней воле, даже если поначалу она покажется тебе безрассудной.

— Я уже говорил тебе, Грейс, что твоя просьба будет для меня законом; посему, не смущаясь, расскажи мне о любых или обо всех твоих желаниях.

— Давай тогда поговорим о делах житейских, полагаю, в последний раз, брат мой. Да, я искренне надеюсь, что сегодня последний раз мне придется коснуться этих вопросов. Когда обязанность сия будет исполнена, здесь, на земле, со мной останется только любовь, которую я питаю к моим друзьям. Само Небо простит мне это, ибо я не допущу, чтобы из-за нее умалилась та любовь, которую я питаю к моему Господу.

Грейс умолкла, а я сидел, недоумевая, что же последует за этими словами, хотя меня до глубины души тронула ее покорность судьбе, которая большинству ее сверстниц показалась бы невыносимой.

— Майлз, брат мой, — продолжала она, с тревогой взглянув на меня, — хотя мы с тобой мало говорили об удаче, которая сопутствовала тебе в последнем плавании, ты, как я понимаю, приумножил свое состояние.

— В самом деле, последнее плавание оправдало мои ожидания, теперь у меня есть судно и наличные деньги, не говоря уже о Клобонни, так что я вполне доволен тем, как обстоят дела. Таким образом, сестра, ты можешь свободно распоряжаться своей долей наследства; я бы не хотел вдруг обогатиться, потеряв тебя. Выскажи мне свои пожелания, и каждое из них будет для меня памятью о твоем любящем сердце и многочисленных добродетелях.

Грейс зарделась, и я заметил, что она чрезвычайно рада услышанному, хотя что-то по-прежнему сильно волновало ее.

— Ты, конечно, помнишь, Майлз, что по завещанию нашего отца мое имущество становится твоим, если я умру бездетной, прежде чем мне исполнится двадцать один год, а твое при подобных обстоятельствах отходит ко мне. Поскольку мне едва исполнилось двадцать, я не могу пока составить законного завещания.

— Ты можешь составить такое, которое будет иметь равную силу, Грейс. Я сей же час отправлюсь за пером, чернилами и бумагой — и под твою диктовку запишу завещание, которое будет иметь еще большую силу, чем если бы его составили точно по букве закона.

— Нет, брат, в этом нет необходимости; все, чего я хочу, я уже высказала в письме, адресованном тебе; и, если ты теперь одобрительно отнесешься к тому, что я скажу, пусть оно послужит тебе памятным листком, когда ты найдешь его среди моих бумаг. Но между нами не должно быть никаких недомолвок, дорогой Майлз. Я даже не хотела бы, чтобы ты немедля согласился с моими желаниями, поразмысли обо всем как следует пусть и твой рассудок будет тебе советчиком, а не только твоя прекрасная душа.

— Я готов принять решение сейчас; думай я хоть целый год, это ничего для меня не изменит. Мне довольно уже одного твоего желания, чтобы сделать все, как ты хочешь, сестра.

— Благодарю тебя, брат, — сказала Грейс, нежно прижимая мою руку к своему сердцу, — не столько за то, что ты согласился исполнить мою волю, сколько за то, с какой готовностью ты идешь навстречу моему желанию. Все же, поскольку я прошу о пустяке, я должна освободить тебя от всех обязательств, которые ты взял на себя теперь, и дать тебе время на раздумья. Затем, тебе следует знать масштабы того, что ты обещаешь сделать.

— Мне достаточно и того, что в моей власти исполнить твое желание, больше никаких условий я не ставлю.