Майне либе Лизхен
Шрифт:
– Не беда! – решительно отозвалась Ба. – Вы еще нарисуете.
И, желая отвлечь Пустовалова от мыслей о погибших картинах, Ба с нарочитым любопытством поинтересовалась:
– А где же это вы гуляли допоздна? Министерство давно закрыто…
– Я к знакомым ходил, – признался Пустовалов. – Сто лет никого не видел. А раньше часто встречались, компании были, выставки, проекты всякие… – Он вздохнул и тут же оживился. – Мы тут опять такое придумали! Нам бы только до лета дожить!
– А какие варианты? – в тон ему ответила Ба. – Конечно, доживем. И придем на вашу выставку. Ну ладно, не
– Елизавета Владимировна! – окликнул ее Пустовалов, когда она уже выходила из комнаты. – Я же забыл совсем! Там на полу куртка лежит… Только она… грязная.
Вернувшись, Ба подняла с пола и протянула Пустовалову куртку – мятую, в темных засохших пятнах.
«Надо забрать с собой, постирать, – подумала Ба. – У него и стиральной машины нет…»
Откуда-то из недр куртки Пустовалов вытащил… тряпичного ангела весьма странной наружности: худая встрепанная босоногая тетка в домашнем халате, крепко сжимающая в руке метлу, больше походила бы на ведьму, чем на ангела, если бы не расправленные за спиной крылья из ткани в клеточку – в тон халату.
– Это вам, – протянул он куклу Елизавете Владимировне. – А метла – чтобы неприятности отгонять. Как вы от нас всех отгоняете. Я у знакомой купил, для вас. Она к Рождеству делала. Ангелочков в кружавчиках у нее всех раскупили, а эта – осталась. Хотя она – самый настоящий ангел и есть, вам не кажется? Смотрите, целехонькая. Даже метла не сломалась. Чудеса!
Ба протянула руку, осторожно, как живую, взяла куклу, взглянула ей в лицо – блестящие глаза-пуговицы, вдруг показалось ей, смотрели вполне осмысленно, устало и немного печально, но, в общем, ободряюще. Такая уж у тетки-ангела работа. Ба молча кивнула Пустовалову и побыстрее вышла из комнаты, боясь расплакаться. Придя домой, она удостоверилась, что Левушки нет дома, уселась за стол, посадила ангела перед собой – и только тогда расплакалась от бессилия и отчаяния. Ей восемьдесят восемь лет, она старуха, слабая и никчемная, задержавшаяся на свете непонятно зачем, попавшая в совсем чужие, непонятные времена – где ей взять такую метлу, чтобы оградить всех близких и дорогих людей от неприятностей? Ей было жаль себя, избитого художника, оскорбленного в лучших чувствах Германа Ивановича, Левушку, глупого и ничего в жизни не понимающего – ей совсем немного осталось, а как он будет жить без нее? И еще было жаль Дом, обреченный на гибель – за что?! Тетка-ангел смотрела на Ба своими глазами-пуговицами и молчала. А что еще она могла сделать? На все эти вопросы не было ответа и у нее.
– Ну и погода сегодня! Конец света! Трамваи, как всегда, встали на Кольце – красота! – Левушка отряхивался от снега, дул на красные озябшие пальцы. – А ветрище! Прямо с ног сдувает! Вообще, думал, не дойду…
– Ты ужинать будешь? – Этот простой вопрос, прозвучавший вместо приличествующих случаю сочувственных охов и ахов, поставил Левушку в тупик.
Как?! Он замерз, у него руки вон красные от холода, он тащился пешком две последние остановки, мечтая побыстрее оказаться в тепле и пожаловаться Ба, так еще и дома его встречает небывало холодный прием? А кто будет его жалеть, подсовывать колючие шерстяные носки, ругать погоду, ворчать по поводу забытых дома варежек?! А главное, за что такая немилость? Он перестал радостно суетиться и внимательно посмотрел на Ба.
– Что случилось? Ведь случилось же что-то?
– С чего ты взял? – вопросом на вопрос ответила Ба. Она просто хотела выиграть время и не затевать ссору с порога, а Левушка, как всегда, немедленно догадался по ее интонации, что она недовольна. Что ж, тем хуже: если он такой тонкий и чувствительный, значит, он уж наверняка нарочно подсунул Герману Ивановичу эту распроклятую книгу с черепом на обложке и кровососущим Карлом Марксом внутри. Не
мог не понимать – значит, сделал намеренно. А это гадко.– Что – гадко? – изумился Левушка, вытаращив глаза на Ба. Оказывается, последнюю фразу она произнесла вслух. – Ты мне уже скажешь или нет?
– Зачем ты подарил Герману Ивановичу эту книгу про кладбища? – решила не откладывать неприятный разговор Ба, хотя обычно она предпочитала не затевать ссор на голодный Левушкин желудок. И по тому, как внук смутился и отвел глаза, поняла – нарочно. Для того и подарил, чтобы сделать гадость.
С минуту они стояли молча посреди прихожей. Они так давно не ссорились, что почти разучились это делать. После отъезда матери Левушка как-то враз оставил все свои вредности и капризы, свойственные переходному возрасту, будто повзрослел за несколько дней. Бабушка и внук понимали друг друга с полуслова, а чаще всего и слов не надо было, хватало взгляда, вздоха, интонации, чтобы понять – близкий и любимый человек чем-то расстроен или, наоборот, обрадован, хочет немедленно поделиться новостью или надеется, что его оставят в покое и не будут донимать расспросами. И что теперь? Ба была в растерянности. С одной стороны, полагалось объяснить Левушке всю низость его поступка, но с другой – он и сам отлично все понимает. О чем тогда говорить?
Ба повернулась и молча прошла в комнату, причем не в гостиную, а в свою. Это означало, что разговор она продолжать не желает по причине его всем понятной бесполезности. Но Левушка, потоптавшись и повздыхав, потащился вслед за ней. В комнате Ба уселась в кресло, Левушка – на диван. Еще помолчали.
– Есть я не хочу, мы с ребятами в кафе заходили, – кстати сообщил Левушка и опять замолчал. Он чувствовал себя очень неловко. Когда он придумал подсунуть Герману Ивановичу эту книжку, идея показалась ему остроумной и ужасно смешной. Но о последствиях он как-то не подумал. Точнее, он предполагал, что пламенный сторонник идей марксизма будет метать громы и молнии на своей территории, потому что на самом деле все это выеденного яйца не стоит. А он, видите ли, явился к Ба, наябедничал, испортил ей настроение. Противный капризный старик, вздорный и недалекий. Обретя таким образом необходимую степень сердитости, Левушка поинтересовался независимым тоном:
– Он что, ругаться приходил? Подумаешь… Он просто шуток не понимает.
– Он уезжать собирается, – тихо проговорила Ба. – Думает, что ты его ненавидишь. Из-за Жени. И считаешь, что старики вроде нас не имеют права на… личную жизнь.
Этого Левушка не ожидал. Он – ненавидит?! Он злился – да, потому что Женя – находка Германа Ивановича, почти его собственность, он носится с ней, как с писаной торбой, это смешно и неуместно… в его возрасте. Он ревнует, черт побери, потому что Женя должна общаться не с Германом Ивановичем, а с ним. Смотреть на него, пить чай по вечерам с ним, обсуждать прошедший день с ним, с Левушкой. Она – и Левушка. Ну, и Ба. А Герман Иванович здесь ни при чем. Мешает, суетится, говорит всякие глупости. Но ненавидеть… Нет, на это Левушка не способен.
– Я не ненавижу, – растерянно сказал он Ба. – Я только хочу, чтобы он… Чтобы Женя…
– А какое право ты имеешь хотеть за других? – так же тихо спросила Ба. – Они взрослые люди и делают то, что считают нужным. И ты тоже можешь делать то, что считаешь нужным, только если это не причиняет боли другим людям.
Левушке было так стыдно, что он едва не расплакался. Конечно же, Ба права. Женя – не игрушка, которую Герман Иванович, найдя, мог бы при желании передарить Левушке, перевязав бантиком. И главное, он сам, как дурак, ждет чего-то от Германа Ивановича, от Жени, как будто они обязаны догадаться о его чувствах и что-то предпринять. То есть ведет себя как капризный закомплексованный мальчишка и даже сам себе не может в этом сознаться, а Ба все понимает. И как мальчишке объясняет. А он уже взрослый! Ему уже девятнадцать! И он сам все знает, и не надо его отчитывать, как ребенка!