Майский цветок

Теперь на «Цвѣтѣ Мая» царствовали тотъ ужасъ и оцѣпенѣніе, какіе испытываются въ первые моменты сознанія серьезной опасности. И, дѣйствительно, опасность была велика. Молніи со всѣхъ сторонъ прорѣзывали свинцовое небо. Удары грома слѣдовали другъ за другомъ безъ перерыва, повторяемые эхомъ и примѣшиваясь къ шуму волнъ, то сухому и рѣзкому, какъ залпы артиллеріи, которымъ далеко вторитъ эхо, то свистящему, протяжному, похожему на непріятный звукъ разрываемой матеріи. Кромѣ того, проливной дождь пронизывалъ пространство, какъ бы для того, чтобы увеличигь громадность валовъ и заставить море выйти изъ береговъ.

Ректору скоро удалось подавить ужасъ сюего экипажа. «Что это значило, чортъ возьми! Кабаньяльскіе рыбаки дрожатъ? Развѣ они въ первый разъ вышли въ открытое море? Развѣ они не знаютъ проказъ восточнаго вѣтра? Штормъ пройдетъ скоро; а если не пройдетъ, то развѣ ихъ трусость тутъ поможетъ?.. Кто храбръ, тотъ долженъ умереть въ морѣ. Они знаютъ пословицу: «Лучше, чтобы тебя съѣли рыбы, чѣмъ чтобы отпѣвалъ священникъ». Смѣлѣе, во имя Господне! И пусть всѣ покрѣпче себя привяжутъ, такъ какъ сейчасъ не нужно дѣлать маневровъ, а необходимо предохранить себя отъ хлещущихъ волнъ».

Дядя Батистъ и оба матроса прикрѣпились поясами къ нижней части мачты; Антоніо привязалъ племянника къ одному изъ колецъ на кормѣ; а самъ онъ, когда увидѣлъ, что его братъ, выставляя на показъ свое безстрашіе, остался у руля ни къ чему не привязанный, захотѣлъ сдѣлать то же самое и ограничился тѣмъ, что присѣлъ на корточки за бортомъ и ухватился за выступъ,

Никто не говорилъ уже на «Цвѣтѣ Мая» Стремительные валы всколебали водоросли дна; пѣна стала желтая, грязная, цвѣта желчи; и бѣдныхъ матросовъ, промокшихъ отъ дождя, исхлестанныхъ волнами, било еще кусками водорослей, жестоко бичевавшими ихъ по грубой кожѣ.

Когда волна подымала ихъ на большую высоту и киль съ секунду висѣлъ въ воздухѣ, какъ бы готовясь страшно высоко взлетѣть, Ректоръ различалъ вдали, затерянныя въ туманѣ горизинта, другія лодки Кабаньяля, плывшія почти безъ парусовъ, гонимыя шкваломъ къ порту, куда войти было еще опаснѣе, чѣмъ бѣжать по вѣтру.

Мужъ Долоресъ испытывалъ такое чувство, словно очнулся отъ кошмара. Ночь, проведенная на улицахъ Кабаньяля, пьянство на берегу и безразсудное отплытіе представлялись ему дурнымъ сномъ; онъ испытывалъ сильныя угрызенія совѣсти, стыдился самого себя, ругалъ себя: «Дуракъ! Несчастный!» Онъ считалъ себя болѣе виновнымъ, чѣмъ тѣ, кто его обманывалъ. Если онъ усталъ жить, онъ могъ бы пойти на Левантскій молъ, привязать себѣ на шею камень и броситься въ воду внизъ головой; но по какому праву его безуміе повело на смерть столько честныхъ отцовъ семействъ? Что скажутъ въ Кабаньялѣ, увидя, что по его винѣ половина жителей должна страдать этъ этой бури? Онъ вспоминалъ о людяхъ другой своей лодки, поглощенныхъ волнами почти на его глазахъ; онъ думалъ о многочисленныхъ лодкахъ, которыя навѣрное уже погибли въ этотъ часъ, и съ уныніемъ смотрѣлъ на своихъ привязанныхъ матросовъ, которыхъ били волны и которые ждали смерти за то, что повиновались ему.

На брата и на сына онъ даже не хотѣлъ смотрѣть: «Если они погибнутъ, бѣда невелика». При этой мысли, бѣшеная мстительность возрождалась въ его душѣ. Но другіе? Но эти два молодыхъ матроса, у которыхъ еще живы матери, бѣдныя рыбачки, которымъ они помогаютъ добывать средства къ жизни? А этотъ старый Батистъ, другъ его отца, избѣжавшій, словно чудомъ, столькихъ опасностей? Нѣтъ, Ректоръ не имѣлъ никакого права вести этихъ людей на смерть, и то, что онъ сдѣлалъ, было преступленіемъ.

При видѣ старика и двухъ молодыхъ людей почти лежащихъ на палубѣ, по которой струилась вода, привязанныхъ такъ крѣпко, что веревки врѣзывались въ ихъ тѣло, захлебывающихся массою воды, которая обрушивалась на нихъ и била, словно дубиной, онъ забывалъ, что самъ также находится въ опасности. Онъ едва обращалъ вниманіе на волиы, которыя обступали его, не сдвигая съ мѣста его сильнаго тѣла, какъ бы вросшаго въ корму; и онъ чувствовалъ въ сердцѣ боль, столь же сильную, какъ и въ минувшую ночь.

Нужно было жить, нужно было выбраться отсюда! Когда онъ будетъ на сушѣ, то приведетъ въ порядокъ свои домашнія дѣла; но въ данный моментъ главное было: войти въ портъ со всѣмъ экипажемъ. И такъ на его совѣсти было достаточно грѣха: бѣдный маленькій юнга, исчезнувшій во время поворота, и люди другой лодки, поглощенные волнами!..

И Ректоръ старался получше управлять «Цвѣтомъ Мая». Его безпокоило не настоящее положеніе: лодка была прочна и вѣтеръ дулъвъ корму, но онъ съ ужасомъ думалъ о входѣ въ портъ, гдѣ предстояла послѣдняя борьба, въ которой столь многіе не могли устоять.

Вдали, въ туманѣ, виднѣлся молъ, похожій на бокъ кита, выкинутаго бурею на сушу.

«Ахъ! Только бы удалось обогнуть его, этотъ молъ!»

Каждый разъ, какъ лодка, низвергнувшись въ пучину, снова подымалась на гребень волны, хозяинъ съ тревогою смотрѣлъ на эту кучу скалъ, куда бросалось море, и гдѣ кишѣли безчисленныя черныя точки: толпа, которая, со сжатымъ сердцемъ, присутствовала при ужасной борьбѣ людей съ бурей.

При первыхъ же раскатахъ грома, эти люди сбѣжались, какъ испуганное стадо, на выступъ, гдѣ маякъ, будто въ этой рѣшительной борьбѣ за входъ въ гавань ихъ присутствіе могло оказать помощь ихъ роднымъ и друзьямъ. Они сбѣжались подъ проливнымъ дождемъ, двигаясь противъ урагана, который крутилъ ихъ юбки, хлесталъ имъ грудь и страшно гудѣлъ въ ушахъ; женщины подняли кверху руки, прикрываясь плащами; мужчины защищались отъ дождя своими клеенками и большими сапогами, и прыгали съ камня на камень, останавливаясь двадцать разъ, чтобы пропустить волну, которая поднималась на молъ и снова падала въ море, за гавань.

Населеніе всего квартапа лачугъ было здѣсь, на красныхъ глыбахъ, съ трепетомъ въ груди и тревогою во взорахъ; и умы всѣхъ были такъ сильно заняты борьбой людей съ моремъ, что порою никто не обращалъ вниманія на волны, которыя перекатывались за парапетъ и грозили смыть толпу.

Всѣхъ ближе къ морю, на глыбахъ, гдѣ клокоталъ самый страшный водоворотъ, Долоресъ, блѣдная, растрепанная, цѣплялась за синью Тону, которая, казалось, уже сходила съ ума. Ея дитя, ея маленькій Паскуало былъ тамъ, и другіе тоже! И обѣ женщины рвали на себѣ волосы, произнося самыя скверныя богохульства Рыбнаго рынка; потомъ, вдругъ, переставали ругаться, скрещивали руки, умоляющимъ голосомъ говорили о заказныхъ обѣдняхъ, объ огромныхъ восковыхъ свѣчахъ, обращаясь кь мѣстной Богоматери или къ Распятію въ Грао, словно эти изображенія были тутъ же, возлѣ.

Жена Антоніо, присѣвши на корточки за глыбу, закутанная въ плащъ и неподвижная, какъ сфинксъ, смотрѣла на море, предоставляя волнамъ съ головы до ногъ покрывать ее брызгами. Надъ ней, на самой возвышенной части парапета, гордо выпрямившись, въ угрожающей позѣ стояла колоссальная фигура матушки Пикоресъ. Ея сморщенный ротъ дрожалъ отъ гнѣва; ея сжатый кулакъ угрожалъ волнамъ и, несмотря на нѣкоторую комичность, въ этой фигурѣ было нѣчто величественное.

– Подлое! – хриплымъ голосомъ кричала она, показывая морю кулакъ. – Ты вѣроломно, какъ баба!

Дождь лилъ все сильнѣе и сильнѣе; низовой вѣтеръ трясъ, какъ тростникъ, тѣхъ, кто отходилъ отъ группъ; промокшее платье приставало къ тѣлу, собирало въ себя воду, заставляло кашлять; но всѣ забывали о себѣ, чтобы слѣдить за лодками, которыя приближались въ безпорядкѣ.

Какъ проклинали Ректора! Этотъ рогачъ виноватъ во всемъ; это онъ повелъ столько честныхъ людей навстрѣчу опасности. «Дай Богъ ему потонуть въ морѣ!»