Майский сон о счастье
Шрифт:
Прошло ровно сорок пять минут – и граждане успокоились, смирились, и стали робко, с усмешечками, вставать со своих мест, тянуться к выходу. Последней вышла женщина с двумя маленькими детьми – один на руках, совсем грудной, второй – лет трех, закутанный в шаль. Женщина плакала от бессильной злости. Я помог ей спуститься с трапа, помог донести ее сумку до аэровокзала. Зайдя в зал ожидания, я замер в растерянности – передо мной открылась странная картина: в маленьком, тесном, холодном, туманном и слабо освещенном пространстве стояли люди, огромное количество людей. Они раскачивались, переминались с ноги на ногу, тесно прижатые друг к другу,
Я замер на ледяном пороге, попятился. Нет, нет, ни в коем случае, – в ужасе подумал я, – нельзя сюда заходить, нельзя сюда погружаться, нельзя, потому что все это никогда не кончится, потому что мы так и будем вечно стоять в этом холодном зале, и будем вечно раскачиваться, и дремать стоя, как лошади, прижимаясь друг к другу, и пробуждаться ненадолго, и покорно и сонно ждать, когда же объявят наш рейс, и когда же нам позволят выйти из этого душного и промозглого стойла. А что, если очень не скоро?
Да пропади всё пропадом!
К черту командировку! К черту Норильск! Скорей – в самолет, пока он еще не оторвался от взлетной полосы!
И я побежал прочь от ледяного порога, сквозь пронзающую метель, на бескрайнее поле, сквозь морозный туман, и взлетел по трапу, и быстро договорился с пилотом – и вот уже я раскинулся в кресле, в пустом салоне, и достал из портфеля бутерброд с колбасой, и яблоко, и фляжку с водкой.
А спутники мои, робкие мои заполярники, бунтари на сорок пять минут (академический час!), растворившиеся в огромной толпе таких же покорных и терпеливых страдальцев – небось, всё стоят до сих пор, и долго еще будут стоять, колыхаться, покачиваться, выдыхая холодный пар, и долго еще будут дожидаться милости от природы.
13 ноября.
Домой я пришел уже утром, свалился в постель, часа три поспал. Потом позвонил в общество книголюбов, объяснил им ситуацию и сказал, что приеду с финансовым отчетом, верну неизрасходованные деньги.
В бухгалтерии, закончив все денежные дела, я поинтересовался: как позвонить Кире Петровне? Ведь я должен вернуть ей ее бумаги, которыми был набит мой портфель.
– Или, может, у вас оставить? – спросил я.
– Оставьте мне, я передам, – сказала главный бухгалтер. – Кире Петровне сейчас не до вас… у нее несчастье.
– А что такое? – насторожился я.
– Как, вы не знаете?! Впрочем, вас вчера не было, откуда ж вам знать…
– Да что случилось? – воскликнул я.
– Об этом весь город только и говорит, – главная бухгалтерша прерывисто вздохнула. – Вы ее мужа не знали?
– Нет… только слышал о нем.
– Так вот – вчера супруг Киры Петровны выбросился с девятого этажа. Насмерть.
Я только охнул. А что я мог сказать? Я ведь не знал ее мужа… а незнакомого человека жалеть трудно, почти невозможно. Вот если б я хоть раз его видел – тогда бы, конечно, посочувствовал обязательно.
– Как же это случилось? – спросил я.
– Подробностей не знаю, – главбух пожала плечами. – Его личный шофер, говорят, рассказывал: утром за ним подъехал, как
обычно, а он – сам-то – вышел из подъезда, уже подошел к машине, уже дверцу раскрыл – а лицо бледное-бледное! – а потом вдруг говорит: подожди, Вася, забыл я там кое-что… – и пошел назад, к дому, значит. Шофер ждет. И вдруг – звон стекла, крик, удар! – шофер выскочил из машины, а хозяин его – мертвый, весь разбитый, в луже крови, на асфальте. Он ведь в квартиру не зашел, а прямо с лестничной площадки, разбил окно – и выбросился.– Но почему? – спросил я. – Почему он так сделал? Кира Петровна что-нибудь объясняет?
– Кира Петровна сейчас в больнице, у нее сердечный приступ, – сказала главбух. – А чего тут объяснять? И так всё ясно. Довели человека.
– Кто довел?
– Известно – кто, – горько усмехнулась она. – Впрочем, лучше помалкивать.
– Извините, – сказал я, торопливо простился с ней – и вышел из этого учреждения.
Погода стояла чудесная. Выпал свежий снег, солнце сияло, небо сверкало яркой лазурью. Ни облачка, ни ветерка.
Мне захотелось навестить Киру Петровну, успокоить ее, утешить, – но я знал, что меня к ней, конечно же, не пропустят. Мне очень хотелось хоть с кем-то увидеться, поговорить обо всем случившемся, расспросить, попытаться выяснить точные причины, – но я заранее знал, что никто ничего не знает и никто ничего не расскажет, и никто ничего не объяснит.
У меня разболелась голова. Мне казалось, что голова моя лопнет от напряжения. Я не мог ничего понять. Виски мои набухли, затылок налился свинцом, ладони взмокли от пота.
Я присел на скамейку. Я не мог ничего понять. Я не мог ничего понять. И тогда, чтоб отвлечься, чтоб как-то унять головную боль, чтоб уменьшить невыносимое напряжение – я стал смотреть на окружающий мир и подбирать ко всему подряд рифмы.
Небо – хлеба. Солнце – донца. Тучи – кручи. Река – рука – облака. Снег – ночлег – человек. Сапоги – пироги. Машина – мужчина – кручина. Скульптура – культура – клавиатура. Кира – квартира – Пальмира – полмира. Миша – ниша. Петенька – петелька.
Только к слову «смерть» я долго не мог найти подходящей рифмы.
АВТОПОРТРЕТ НА ФОНЕ КЫРСКА
Есть такое определение: начинающий писатель. Хорошо, если начинающему – восемнадцать лет, ну, двадцать, двадцать пять. А если – за тридцать? Согласитесь, что в этом случае называться «начинающим» просто неприлично.
Взлетная площадка не может быть бесконечной и не может быть бесконечным стартовый разгон – должен же когда-то самолет взлететь!
Но если взлетная площадка – зыбучий песок, вязкое болото?..
«…Как утверждает демографическая статистика, в последние годы в Кырске отмечается тревожная тенденция: уменьшение числа браков (в среднем на 1,2 % ежегодно) и увеличение числа разводов (на 1,33 %).Та же статистика отмечает, что большинство новых супружеских пар (43-48 %) уклоняется от деторождения. Если указанная тенденция возобладает, то в Кырске не будет воспроизводства населения…»