Майя Кристалинская. И все сбылось и не сбылось
Шрифт:
Вот бы с отцом поговорить, он бы объяснил, но отец приходит поздно, когда Майя уже спит, у него — свои головоломки.
Мир, и совсем не девичий, мир иной, глубокий, подступавший со всех сторон, мир, в котором исчезали одни и от которого бежали другие, становясь отшельниками в своей кажущейся независимости, чуть приоткрылся перед ней, начинавшей взрослеть, а значит — и думать. Она еще не столкнулась со всеми его реалиями, только начинала скользить по его поверхности, казавшейся ей гладкой, и время падать, больно ударившись, для нее еще не наступило. Оно придет не скоро, удары будут тяжелыми, болезненными, и пушкинская строчка «учитесь властвовать собою» сослужит для нее добрую службу. Боль спрячется за тихой, без яркого озарения, улыбкой.
А газеты, попадавшиеся ей, подсказали,
И еще была в ее жизни музыка.
В конце сороковых в стране началось второе музыкальное «пришествие». И первому и второму дорогу открыло радио. Первое состоялось, пожалуй, в конце двадцатых, когда радио только появилось. Еще не став массовом, оно уже приступило к завоеванию пространства; радиоволны набирали скорость и катились, правда, не по всей великой Родине, а по центральной ее части. Пока.
Теперь же их «оперативный простор» стал широк, радио завоевало почти всю страну, музыка хлынула в эфир мощным потоком, а впереди неслась песенная кавалерия. И песня создала свою империю, на вершине которой был Дунаевский, рядом с ним — братья Покрасс, Новиков, Блантер и молодые Фрадкин, Мокроусов, Хренников, Кац. «Империя» крепла и расширялась, но от радио вскоре пошли другие волны, на их гребне взметнулись ринувшиеся в бой на песенное засилье полки классиков во главе с Бахом и Чайковским. Конечно же никакого сражения в радиоэфире не было, песни мирно уживались с операми и симфониями и даже «братались»: в одном концерте звучали «Шаланды, полные кефали» и «Хабанера». Радио взяло из кинотеатров песни, из музыкальных театров — арии и целые оперы, а из филармонических залов — симфонии. И классику завороженно слушали, об этом говорили письма, приходившие на радио из разных городов и весей. Возможно, напор классической музыки был достаточно продуманным стратегическим ходом в сталинской политике отстранения масс от размышлений на тему неустроенного бытия в стране победившего социализма: верить в искреннее культуртрегерство верхов не приходится. Но возможно и другое: это была помощь — и необходимая — советскому исполнительскому искусству в его претензиях на мировое господство.
И радио, этот обнимающий весь мир концертный зал, взвалило на себя обязанности стать на «ты» с музыкой, чтобы на «ты» с нею была вся страна и талантливое юношество двинулось в музыкальные школы и консерватории, а там недалеко и до призов на международных конкурсах. И только — первых!
Майя Кристалинская и Валя Котелкина, а вместе с ними и весь Советский Союз были непременными слушателями той самой легендарной в военное время черной тарелки на стене («радиоточки»), которая не вышла из моды в конце сороковых по той причине, что замены ей не было. Слушали не столько новости, которые затем дублировали газеты, но которые мало трогали девушек, слушали — и это было их огромной радостью — музыкальные передачи. В передачах музыки звучало много, о ней рассказывали немногословно и доступно, и музыка становилась понятней и исполнители — ближе, особенно — певцы. К тем операм, что слышала Майя в театре Станиславского и Немировича-Данченко, прибавлялись грандиозные спектакли Большого в Москве и Кировского в Ленинграде — их транслировало радио прямо со сцены, и слова диктора перед каждым действием: «Зал театра будет включен без дополнительного объявления» — вызывали волнение. А потом сквозь легкий шумок затихающего зала пробивались первые звуки оркестра…
Разные были передачи. Радио тех времен напоминало бывшее поле боя, на котором расцвели цветы. Появлялись новые передачи, и спрос на каждую был высок. В зданиях радио на улице Качалова и на Путанках, рядом со Страстным бульваром, можно было открывать свои почтовые отделения: письма и телеграммы летели сюда со скоростью радиоволн, количество их приводило в трепет гордых своим творчеством редакторов. На конвертах значился простой адрес: «Москва, Радио». А письма иной раз начинались словами: «Здравствуй, дорогая и любимая передача…»
«Дорогая и любимая» оказалась и у Майи с Валей. И называлась просто —
концерт-загадка. Для тех, кто любит музыку. Для тех, кто знает музыку. И для тех, кто хочет узнать ее лучше.И вот вечерами Майя с Валей прохаживались по Басманной — туда-сюда, вперед-назад. Этот почти ежедневный променад могла отменить только непогода. В погожие вечера Басманная выглядела сонной, редкое шуршание машин казалось ее вздохами, пешеходов было мало, и все они с авоськами в руках, набитыми нехитрой снедью конца сороковых во главе с выглядывавшим румяным бочком свежего батона или обвисшим хвостом пахучей трески, торопились по домам.
Подружки гуляли, напевая негромко, чтобы прохожие не оборачивались, удивленно тараща на них глаза. Это была игра, конечно не столь замысловатая, как игры отца Майи, придумывать ничего было не нужно, за них все сделали на радио, предложив обрадованным меломанам игру на музыкальную эрудицию.
Ах, какие мелодии летали по Басманной! Низкий голосок Майи словно прижимался к земле, голосок у Вали был повыше и скользил ровно — все же бывшая «хористка» у Дунаевского.
На угадывание песен экзамен был проще, их они знали наизусть, и позором было не узнать то, что почти ежедневно предлагалось в радиоменю. А вот со знанием оперных арий и романсов было потруднее. «У любви как у пташки крылья…»— напевала Кристалинская. «Кармен», — сразу же отвечала Котелкина. «В храм я вошла смиренно, чтобы свершить молитву», — с чувством выпевала Валя. «Ария Джильды», — парировала Майя и тут же заводила баском: «Любви все возрасты покорны». В ответ немедленно: «Ария Гремина». — «А из какого действия?» — не сдавалась Кристалинская. «Из третьего, — парировала подружка после небольшой паузы. — Это когда на балу Онегин встречает Татьяну в малиновом берете, — быстро добавляет Валя и улыбается: — Это же элементарно». «Конечно, — думает Майя, — допустить, чтобы Валя не знала «Онегина», — глупо».
И все же оперных арий у них на примете было немного, романсов — тоже, и тогда они все же переходили к песням, стараясь преподнести недавно услышанные, новые.
Радио уже не образовывало, а оттачивало вкус Майи Кристалинской. С песнями все было проще, она легко их запоминала, могла тут же безошибочно повторить. С оперными ариями было потруднее, нужно было прослушать их еще разок, и только потом она могла напеть безошибочно.
Радио в доме Кристалинских выключалось редко.
Однажды по дороге из школы Майя неожиданно предложила Вале свернуть в ЦДДЖ.
— Это зачем? — удивилась Котелкина и серьезно посмотрела на Майю. — Не могу, меня дома мама ждет.
— Ну, на минутку, прошу тебя. Какая там акустика!
— При чем тут акустика? Ты чего придумала, скажи сразу, — настойчиво попросила Валя.
— Я хочу тебе кое-что спеть. А мой исключительной красоты голос требует только хорошей акустики, — загадочно сказала Майя и потянула Котелкину за руку. — Идем, Валентина, петь буду ровно две с половиной минуты!
И Валя сдалась.
Они вошли в прохладный вестибюль и неслышно поднялись по лестнице в большой зал. В зале было пусто и тихо, он тотчас отозвался на их шаги по паркету, а когда Майя и Валя остановились, легкий стук их каблучков затух, взметнувшись под потолок. И снова стало тихо, и в этой сдавленной стенами тишине вдруг раздался чистый и взволнованный голос с неожиданно густыми обертонами, из среднего регистра он легко и быстро взметнулся в верхний. Валентина ошеломленно взглянула на Майю — неужели это она поет, а не кто-то другой? Валя даже осмотрелась невольно, но никого не было, рядом стояла Майя, с закрытыми глазами, подняв руки над головой, простирая их к потолку — небу, призывая решительно:
«Силы потайные!»
Валя не думала сейчас о том, откуда эта ария, в памяти мелькнуло не очень уверенное: «Гадание Марфы», «Хованщина», словно здесь, в зале, продолжались загадки на Басманной.
«Силы великие!»
Это был зов не школьницы в коричневом платье с фартучком, с белой каймой на воротничке, вчерашнего подростка, это был зов сильной и властной женщины, вырвавшийся из худенького девичьего тела.
«Силы сокрытые в мир неведомый…»
Голос подхватила гулкая пустота зала, увеличив его до размеров полетного контральто…