Майя Кристалинская. И все сбылось и не сбылось
Шрифт:
«Силы потайные зов мой услышали!»
Валя стояла не шелохнувшись, замерев от изумления — это же Майя, ее Майя так поет, ну — артистка, честное слово, настоящая артистка!
Майя спела арию и, скрестив руки на груди, молча, без улыбки смотрела на Валю. Потом равнодушным голосом диктора радио объявила: «Вы слушали «Гадание Марфы» из оперы Мусоргского «Хованщина». А теперь послушайте арию Любаши из оперы Римского-Корсакова «Царская невеста». Поет Майя Кристалинская».
И снова закрыла глаза и пропела еле слышно: «Ох, не губи души моей, Григорий…» Голос постепенно креп, напрягался, в нем Валя услышала и тревогу, и страдание, и мраморный зал отозвался всплеском, рухнувшим откуда-то сверху…
«Да любит ли она его, да любит ли, как я люблю!»
И та же сильная, но уже потерявшая власть женщина снова появилась в зале в облике этой худенькой девушки с большими глазами, полными слез. «Майка, Майка, как же ты талантлива!» —
Над Красной площадью полыхали зарницы, над Зарядьем повис легкий дождик, и полоснувшие по нему молнии гасли, оставляя дальние громовые раскаты. Занимался рассвет.
Площадь постепенно пустела, бывшие школьники перемещались на набережную, на Манежную, в Александровский сад; тогда еще не было могилы Неизвестного солдата, сад был не столь ухоженным, как нынче, не глазели желтыми зрачками алые тюльпаны на клумбах, у решетки напротив Манежа на скамейке стоял патефон и хрипело танго с крутящейся пластинки. Белые рубашки сливались с белыми блузками прильнувших к ребятам девчонок, и головы — в кудряшках или гладко причесанные, с пробором и двумя косицами, соединенными сзади, и коротко стриженные, уже без челок, с зачесанными назад волосами — почти касались друг друга, но все же сохраняли расстояние: до первых поцелуев было еще далеко.
А у Манежа, в центре площади, бывшие школяры плотным кольцом обступили худенькую девушку в темном костюмчике, она стояла, скрестив на груди руки, и негромко пела, почти не напрягаясь: «Майскими короткими ночами, отгремев, закончились бои, где же вы теперь, друзья-однополчане, боевые спутники мои». Никто ей не подпевал, не положено громко петь у самого Кремля, где светится одно окошко, а за этим окошком не спит самый мудрый человек на свете. Нельзя ему мешать, он великую думу думает и великие дела творит.
Девушка после песни о друзьях-однополчанах запела другую: «Горит свечи огарочек, гремит недальний бой. Налей, дружок, по чарочке, по чарке фронтовой…» Кольцо вокруг певицы росло, сжималось, из задних рядов вытягивались шеи, стараясь разглядеть девушку, а когда она закончила, никто не аплодировал — не концерт ведь, просто такой вот момент, что и не петь нельзя, а если уж петь, то очень хорошо. А у нее не просто хорошо, а отлично получалось.
— А «Синий платочек» поешь? — раздался недоверчивый голос из толпы.
— Пою, — скромно ответила певица в костюмчике. И вдруг запела, ничуть не подражая знаменитой артистке, которая благодаря этой песне обрела всенародную любовь.
Развидневшееся небо над Москвой медленно наполнялось маленькими комьями облаков; на улице Горького появилась первая поливальная машина и двинулась к Манежной, разбрызгивая сверкающие струи на и без того чистый асфальт — ни единого фантика, ни единого окурка.
Но вот ползущая, как танк, машина приглушенно затарахтела на площади, напоминая всем, кто был здесь, что пора уходить, их время уже истекло. Наступало утро нового дня над Москвой, еще не проснувшейся, смотревшей в теплое небо серыми глазами площадей; это было утро первого дня новой жизни тех, сегодня счастливых, кто нехотя уходил с Манежной, с набережных, с прихорашивающихся после ночного отдыха улиц, поднимался со скамеек Александровского сада и исчезал в метро.
Уходили с Манежной и Майя с Валей, рассыпалось кольцо, сжатое вокруг них, превратилось в толпу, шедшую к метро вместе с ними. Майя больше не пела, а ватага бывших десятиклассников, шагавших сзади, напоминала поклонников какого-нибудь известного киноактера, почтительно сопровождающих своего идола. Вчерашние школьники покидали последний приют своего отрочества, устремляясь в новую жизнь.
Вероятно, это был, пока еще слабый, зов судьбы — неожиданно для себя запеть в эту ночь на Манежной. Еще ничего не решено окончательно, выбор будущей профессии, а значит — института, мог оказаться скоропалительным, но тем не менее он состоится, и дорога в будущее начиналась в эти дни на одной из московских улиц. Кто знает, может, билетик троллейбуса, остановившегося у здания твоего института, и окажется билетом в жизнь? А судьба неусыпным оком будет следить за тобой, время от времени напоминая о себе новыми обстоятельствами, неожиданными поворотами, потом яростной атакой на редуты твоих жизненных устремлений. И вот уж судьба завладела тобой окончательно, все перестроила-перекроила, и ты бросаешь все — профессию, насиженное кресло, дело, которому уже что-то отдано, и уходишь в неизвестное, надеясь на то, что все образуется, все будет хорошо. Но это потом, а пока ты считаешь себя повзрослевшим, независимым ни от каких крутых поворотов и катишься по маршруту, на который уже куплен проездной билет.
В школе Майя пела редко — так, иногда на вечерах, их было два-три в году, накануне красных дней календаря. Специально для выступлений не готовилась, пела, что знала, под рояль, за которым
сидел кто-нибудь из музыкально обученных старшеклассников. Двумя песнями все и ограничивалось, следом за ней выходили другие, читали стихи или пели песни, но Майя пела чище, музыкальнее, точнее, а главное — артистично, так считали учителя пения, которые в ее школе часто сменялись. И все ее хвалили — учителя физики, истории, математики. А одноклассники поглядывали на нее после каждого вечера как на будущую знаменитость.О пении как профессии Майя никогда не думала. Какая там профессия? Она любит петь, делает это с удовольствием. Но она — любитель, каких много. Вот в школе — пожалуйста…
С институтом все решилось просто. Майя ни с кем не советовалась, даже с Валей, отец сказал, что вмешиваться не будет, пусть выбирает, что по душе, а Валентина Яковлевна в серьезных вопросах всегда соглашалась с мужем. В школе, еще до выпускного вечера, как-то неохотно касались этой темы — «куда подашь?». Одноклассники перекидывались незначительными фразами: «Ты что выбрал?» — «Институт связи, а ты?» — «Не знаю. Еще не решил». — «Куда идешь?» — «В университет, на биофак, а ты?» — «В Станкин. Там, говорят, конкурса нет. А ты?» — «В горный думаю». На вопрос, который задавали Майе, она лишь коротко пожимала плечами. Идти в гуманитарный? Почему бы не попробовать? Правда, туда большой конкурс. Но можно рискнуть. Сочинения Майя писала всегда на пятерку, литературу и историю любила, с иностранным языком тоже проблем не было. Ее решения ждала Валя, она так и сказала Майе: куда ты, туда и я. Валя же тянулась более к математике, физике и химии. М-да… Есть еще экономические вузы, есть и экономические факультеты почти во всех технических институтах…
А если все же в университет, на физфак? Вот только конкурс! Тогда в пединститут? Но нет, педагогика не для нее, учитель из Майи не выйдет. Есть еще институт международных отношений. Было бы хорошо! Она становится дипломатом и едет в… Куала-Лумпур! Нет, в Веллингтон или в Ла-Валлетту. Непременно в города с красивым названием. Но в этот институт берут только особ мужского пола. Это — во-первых. Женщины в лучшем случае могут стать женами дипломатов. Какая несправедливость, ведь женщина — прирожденный дипломат! Во-вторых, нужна рекомендация райкома комсомола. А кто даст такую рекомендацию девушке? Значит, отпадает. Пойти можно бы и в иняз, «немка» советует. Очень хорошо. Английский, немецкий, французский, персидский. Нет, персидский — в институте восточных языков. Конкурс бы еще ладно, но и туда нужны связи, говорят. А вот в институт связи они не нужны. Значит, туда, на экономический. Взять Валентину и — в приемную комиссию.
Майя открыла «Справочник для поступающих в вузы Москвы»; им обзавелись все выпускники, именуемые абитуриентами. Слово было иностранное, и Из употребления его исключили. В конце сороковых Сталин начал очередной виток в неустанном поиске врагов. Началась борьба с придуманным вождем безродным космополитизмом, окрашенная черным цветом печально известной сотни. Помимо истязания «группы театральных критиков» и литераторов с фамилиями явно не «арийскими», обвиненных в антипатриотизме, верноподданные клерки вождя обрушились и на все прочее, если оно было иностранного происхождения. Из радиоэфира и концертных залов изымалась зарубежная музыка, в театрах запрещались пьесы современных «закордонных» авторов, они уступали сцену таким шедеврам, как «Зеленая улица», «Великая сила», «Чужая тень» — последняя, как это ни печально, была написана Константином Симоновым и посвящалась победоносной схватке с «безродным космополитом» — ученым. Гонению подлежали слова, давно вошедшие в русский язык. Популярные у курильщиков папиросы «Норд» были переименованы в «Север», джаз-оркестры — в эстрадные оркестры, а сам джаз стал предметом разбойничьей критики в подвалах центральных газет. Большой «подарок» получили футбольные болельщики. Вместо английских названий, пришедших к нам с родины футбола в незапамятные времена, в радиорепортажах и в газетных отчетах о футбольных играх зазвучал их русский перевод, и «корнер» превратился в «угловой», «пенальти» — в «одиннадцатиметровый», «инсайд» — в «полусреднего» и т. д. Не обошлось и без курьезов: так, аппетитная, любимая москвичами французская булка с хрустящей корочкой стала… «городской». Талантливое переименование? Корочка, к счастью, осталась, но булка как-то поскучнела от безликости.
А сколько англоязычных терминов было заменено неуклюжими отечественными аналогами в науке, в технике? Страх перед Хозяином умножался на усердное холуйство, а результатом была глупость.
Первое, что бросилось в глаза новоиспеченной абитуриентке, это «Московский государственный авиационный институт имени Серго Орджоникидзе». И в скобках аббревиатура — МАИ. А может, это судьба? Майя — МАИ. Не подсказка ли? Нет, это не случайное совпадение. Перечень факультетов в справочнике и строчка, которая решила все: «экономика самолетостроения». Итак, вопрос закрыт. Завтра же Майя пойдет подавать документы.