Мэбэт

Поднялся Мэбэт, и шли они долго, не встречая никого на пути. Неизвестно сколько времени протекло, когда уставший человек увидел, как что-то чернеет вдали.

— Это деревья, — сказал Войпель. — Там, совсем близко выход в мир, в тайгу.

Другим становилось пространство: исчезала ровная пустота, из снега возникали острые пни и мертвые деревья скрипели на ветру голыми ветвями.

Они шли и, наконец, наткнулись на человека. Он сидел на высоком комле упавшей сосны, болтал в воздухе ногами, обутыми в рваные пимы, и напевал, что-то бесконечное и известное одному ему. Завидев идущих, человек прервал песню.

— Здравствуй, Мэбэт, — закричал он радостно. — Пес у тебя шибко хорош — давно мечтал о таком. Да куда мне иметь хороших собак, они дорогие… А я ведь ждал тебя и рад видеть. Садись рядом.

Мэбэт узнал человека, и все, что было в десяти чумах вылетело из души и перестало существовать.

Перед ним был Езанга.

Мэбэт шел по границе миров и Тропа выворачивала его память. Он перебирал дни своей долгой, и теперь почти оконченной жизни, прожитой своевольно и без страданий. Многое представлялось ему иным. За некоторые из своих дел он так и не испытал боли, той, что называется виной и совестью.

Случалось, он поступал жестоко, но его жестокость была в пределах людских правил. Няруй за свою жизнь убил людей больше, чем Мэбэт зверей на охоте, и освежевал человечьих голов больше, чем любимец божий — звериных туш. Но так велело ремесло войны, оно не коснулось сердца Няруя, и душа вожака осталась чистой.

Даже мальчишка — разведчик Вайнотов — не отозвался укором в сердце Мэбэта, ибо сожалел любимец божий лишь о том, что никто на земле не узнает о мужестве, с которым маленький воин принял смерть. Он вспоминал похищенных женщин, но горе их семей было кратким. А кроме того, никому из похищенных Мэбэт не сделал зла.

Главное его раскаяние было в том, что он открыто презирал людей, своей силой унижал достоинство мужчин и, унижая, получал удовольствие. Боль их униженных душ передавалась ему и мучила. Но таких дней было много, все они сливались в один длинный день жизни любимца божьего. Мэбэт хотел вернуться в Тайгу и принимал эту боль как заслуженную.

Наконец, он проклял богов и мир, который они устроили на свою потеху. Если бы не видел он бесплотных, не верил бы в их существование. Но он видел, и от проклятий осталось в нем предчувствие — тяжкое, как ожидание войны. Проклятия его были искренни. Гибель Няруя и его войска прорезала в нем невидимую границу, и он еще не знал, что это граница добра и зла.

И не только о Вильчатой Стреле — о себе думал Мэбэт. Даже здесь на Тропе, на границе между жизнью и смертью, они играли им, играли в чужие ему, злые игры, играли с человеком, почти умершим — и победили.

Мэбэт перебирал прошедшую жизнь, как бисерную нить, и, перебирая, обманывал себя, обманывал тихо, украдкой, будто надеясь, что Тропа не доведет его до того дня, о котором на земле он не любил вспоминать, и наконец почти забыл. Но Тропа довела, и тот день предстал пред ним последним испытанием перед выходом в мир, явился тем самым человеком в рваных пимах и залатанной, почерневшей от сальной грязи, малице.

Человек сидел на комле, болтал ногами и пел что-то понятное только ему самому.

Мэбэт вспомнил: точно так же он сидел в его становище — болтал и пел — в тот день, когда был заключен меж ними колыбельный сговор.

По этому случаю Ядне готовила угощение, несла в чум оленью ногу и, проходя мимо мужа, шепнула ему с укоризной:

— Ну и родственника ты нашел…

Мэбэт улыбнулся:

— Какой есть — такого примешь.

Езанга, бедняк из рода Нэвасяда слыл человеком нелепым. Само прозвище его означало Запутавшийся в силке — в память о случае, над которым долго смеялись таежные роды, да и тундровые тоже.

Когда-то давно решил Езанга (тогда у него было другое прозвище) жениться, и на празднике приметил себе девушку — красивую и в богатой малице. Долго он смотрел на нее, терся в толпе, заглядывал то с одного бока, то с другого и, насмотревшись всласть, ткнул в бок стоявшего рядом знакомого парня.

— Какая девушка красивая, — сказал он так громко, что услышали все. — Ну очень красивая. И одежда хороша, видно богатые у нее родители. Я бы женился на ней, ой, как я бы женился на ней!

Парень прыснул. Мало того, что Езанга был беден, внешность он имел невзрачную и даже смешную: ростом мал, кривоног, ходил, будто приплясывал, и скулы у него были такие широкие, а глаза настолько узкие, что, казалось, у богов едва хватило кожи, чтобы обтянуть такое лицо. Оттого трудно было различить, когда Езанга улыбается, когда нет. Хотя улыбался он чаще, чем был серьезен, и всем людям радовался, будто родственникам после долгой разлуки. Не различал он ни больших, ни малых, с почтенными разговаривал, как с детьми, а с детьми, как с почтенными. Без песни шагу не ступал, а песен тех не понимал никто.

— О чем поешь? — спрашивали его, бывало. — Нам бы хоть спел.

— Вон сойка летит, — Езанга тыкал пальцем в небо. — Сейчас про нее пою.

Уже тогда говорили добрые люди — дурной он человек, никудышный, наплачется с ним семья. (Это оказалось неправдой: Езанга был добрый охотник и со стадом обращаться умел).

Посмеялся тот парень, а сам мысль затаил.

— Так женись, — говорит, — коль нравится.

— А отдадут ли? — спросил Езанга. — Я ведь человек бедный.

— Нет, не отдадут, — сказал парень, — точно не отдадут. То Яптиков девушка, я ее отца знаю. У него оленей больше, чем у тебя волос на голове. Видишь, какая она красивая? Отец большой калым за нее потребует. Нет, не отдадут ее тебе.

— Зачем тогда говоришь «женись»? — обиделся нелепый человек. — Смеешься что ли?

— Не смеюсь. Я тебе дело скажу: ты ее укради, а потом, через год, приезжай к ее отцу мириться. Так многие делают.

— Никогда я девушек не крал.

— Хочешь, помогу тебе?

— Помоги, — униженно попросил Езанга. — Уж больно хочется мне красивую жену. Я бы ее любил и не обижал никогда. А бить буду раз в год, а то и реже… Помоги, а?

Тот парень сговорился с приятелями своими устроить над Езангой шутку — и устроили. Сказали, что подведут к чуму, где невеста его ждет, а сами рядом будут, с нартами, чтоб было на чем покражу везти. Однако, задумали они другое — вооружившись палками, в соседнем чуме притаиться и, когда нелепый человек пойдет воровать невесту, ворваться и похитителя побить.

Только Езанга этих парней перешутил — такая видно судьба у него была.

Выскочил он из засады, залез в чум — да не в тот. Там сестра той девушки сеть плела из крапивного волокна — уже много сплела, по всему чуму развесила сети. Езанга, не разглядев, кто перед ним, набросился на девушку, а та завизжала и сетью загородилась. Пока похититель от страха руками махал, запутался так, что ни рукой ни ногой не мог пошевелить.

Парни же в соседнем чуме с палками караулят, похихикивают, а нет никого. Слышат — визг, крик: та девушка на помощь зовет. Побежали они на зов, увидели, что творится в чуме, и начали людей созывать. Много народа прибежало. Последним явился отец семейства.

— Ты чего здесь делаешь? — спросил он.

— Дочку вашу хотел украсть, чтобы жениться, — простодушно ответил запутавшийся Езанга. — Только не эту — другую.

Люди давай смеяться, и пока смеялись они над бедным вором, девушка, которая сети плела, заплакала.

Уродилась она не в сестру, не в отца, не в мать, а неизвестно в кого — такая же, как Езанга, широкоскулая, кривоногая да и спиной чуть кривовата. Потому ни одежды красивой, ни ласки ей не доставалось. Как услышала она, что смеются над человеком, который хотел украсть ее красивую сестру, а попал на нее, некрасивую — оттого и заплакала.