Меч и плуг(Повесть о Григории Котовском)

Деревню Кобылинку бандиты выбрали для встречи не случайно: кругом лес, глухомань, своя привычная стихия. При малейшей опасности унырнут, как в воду… Под предлогом подготовки встречи Юцевич намеревался послать в деревню кого-нибудь из боевитых и сообразительных ребят. Человека он уже наметил, но лукавил: ждал, кого предложит сам комбриг.

Думал Котовский недолго.

— Петр Александрович что-то говорил о Маштаве. Может быть, его?

Юцевич подавил улыбку: как обычно, комбрига донимало чувство вины за свою вспышку.

— Я уже распорядился, Григорий Иванович. Маштава готовится.

— Вот и порядок. Что там еще?

Оставалось решить с Герасимом Петровичем Поливановым. Услышав о Матюхине, старик богом молил «допустить его до гада», рассчитаться за сына.

В другое время Котовский отказал бы сразу и решительно, но сейчас на него давило все то же чувство вины.

— А не сорвется? Все дело погубит.

— Девятый ручается. В коноводы назначил.

— А, смотрите сами! Вас же не переспоришь!

Подпорченное настроение ему поправил Маштава, тщательно обряженный для поездки в Кобылинку. Он вышел в черкеске, папаха набекрень, кинжал в золоте. За плечи красиво брошен чеченский башлык. В мировую войну в бою с немецкими кирасирами Маштава потерял три пальца на правой руке, отчего постоянно носит черную перчатку. Шашку Маштава научился держать в левой руке, левой же рукой он и козыряет.

Показывая себя, Маштава крутнулся на носках, полы черкески разлетелись. Ни дать ни взять, представитель «Дикой дивизии» горцев!

— Краса-авец!..— протянул комбриг и залюбовался, соединил пальцы в пальцы.— Абсолютно б-бандитская рожа!.. Поезжай.

В аппаратной Григорий Иванович приказал вызвать штаб войск. Через минуту связист доложил: у прямого провода Тухачевский.

— Так. Стучи тогда: «У аппарата Гриша. На рассвете пойду прогуляться. Дядю Павла беру с собой».

— «Понял. Назови контрольный срок. По истечении его буду считать, что вы в затруднении. Помогу вам».

— «Сегодня пятница. Не позже вторника доложу».

— «Желаю удачи. Жду с нетерпением донесения».

Покинув аппаратную, комбриг, будто припомнив что-то, остановился. «Все-таки что ни говори, а игра затеяна опасная! Матюхин, черт... Клюнешь все-таки, вылезешь, другого выхода у тебя нет. А там уж подведем расчет за все!»

— М-да!..— изрек он, отбрасывая какие-то последние сомнения.— Кому есть во что — переодеться. Погоны, кубанки... С людьми провести беседы. Пусть знают: за каждым будет глаз да глаз. Не к дурачкам едем.

Начхозы, как за ними ни следи, как ни приказывай, никогда не расстанутся с обозным добром. Так оказалось и сейчас. Среди всяческой сберегаемой рухляди набралось порядочно погон, папах, кубанок. Для самого Котовского нашлись знаки различия казачьего войскового старшины. Переодеваясь, он ощутил, как все в нем напряглось от нетерпения испытать судьбу и себя. Вступив в чужую роль, он стал и говорить, и двигаться совсем иначе, будто на заведенной кем-то стальной тугой пружине. Это было знакомое состояние подъема сил, предчувствия удачи. Черт с ней, с опасностью! Попадал и не в такие переплеты...

Черныш подвел ему Орлика, он забрал повод и взлетел в седло с повадками уже не красного командира, а золотопогонника, войскового старшины. Ординарец, как и положено, остался незамеченным и почтительно поехал следом.

Сигналов и команд приказано было не отдавать, вообще производить как можно меньше шума. В темноте слышалась негромкая, вполголоса, перебранка бойцов (вслух базарить остерегались — неподалеку на коне, как статуя, виднелся сам комбриг).

— Чего тянешь, чего тянешь? Я те потяну!

— Дура, у тебя какой погон-то? Урядницкий! Разуй глаза!

Двигались балками, оврагами, дозорами прощупывали местность. Боялись не бандитов, а своих: о начавшейся операции знали Тухачевский да уполномоченный ВЧК. Была опасность напороться на заставу какого-нибудь пехотного полка, стоявшего в деревнях гарнизоном.

Послышался треск, словно кто-то выстрелил, затем топот копыт по влажной ночной земле. Люди в строю дернулись, руки упали на рукоятки шашек. Но — спокойно! Это был всего лишь свой дозор, сообщивший, что надо брать левее,— впереди застава с пулеметом.

В Кобылинку въехали на восходе, в теплое тихое утро. Эскадроны устало тащились по деревенской улице, бойцы поглядывали на окна в занавесках, на подсолнухи за плетнями. Зеленели обширные огороды. На выезде из села виднелась мельница с крыльями прямым крестом, у подножия мельницы чернел бугор земли отрытого окопчика для пулемета,— постарался расторопный Маштава.

Под штаб Маштава определил дом мельника, самому «Фролову» приготовил дом попа.

Поп встретил войскового старшину торжественно: поднес на рушнике хлеб-соль. Григорий Иванович сиял фуражку с кокардой, подошел под благословение. Осеняя его широким щедрым крестом, поп прослезился от умиления. Погоны, выправка, вооружение, нижние чины, тянувшиеся перед офицерами так, что шкура лопалась,— все доставляло ему радость и надежду на избавление от тяжкой надоевшей смуты.

Маштава хозяйничал в доме мельника. Откинув рукава черкески, носился по двору, лазил в погреб, перемигивался с румяной Дуняшей, снохой мельника. Муж Дуняши служил у Матюхина командиром эскадрона.

Эктова в деревне знали хорошо: весной он несколько раз ночевал здесь вместе с Антоновым. Мельник порывался о чем-то шепнуть бывшему начальнику штаба. Выяснилось, Матюхин был в деревне ночью и снова ушел в лес, сказав, что искать его не нужно, сам даст о себе знать.

Ну, осторожен лесной волк!..

— Павел Тимофеевич,— спросил Котовский,— он что же, не доверяет вам?

Штабс-капитан сидел перед ним вялый, точно выжатый.

— Может быть. Какой ему расчет доверять? Он никому не доверяет.

— Нам тоже нет расчета прохлаждаться!

Вместо ответа Эктов сделал немой жест: а что делать? Не нравился он сегодня Котовскому: отводил глаза, не давал заглянуть. Что-то с ним происходит!

— Григорий Иванович...— позвал он с неясной усмешкой на бледных губах, по-прежнему изучая свои разношенные сапоги,— хочу предупредить вас: Матюхин — мужик хитрый, крепкий. В случае чего, спуску не даст.

— Вы это к чему? Пугаете? Я, знаете, не из пугливых!

— Да все к тому: может, просто шлепнуть его, да к дело с концом? Прикажите, кто письмо-то будет передавать, и все.

Григорий Иванович откинулся, поизучал его.

— Вы что, в шахматы играете?

— Боже избавь! — удивился Эктов.— А почему вы спрашиваете?

— Видите ли, это только в шахматах всеми силами стараются добраться до короля. Для меня Матюхин не король. Мы его все равно кончим, рано или поздно. Мне людей жалко, крови.