Меч Тристана

И вот вначале вывели Изольду. И возроптал народ, многие крики раздавались в ее защиту. Просили короля не приступать к казни, а совершить прежде суд, как положено, и дать осужденной возможность объясниться перед людьми или хотя бы покаяться перед Богом. А Изольда бледна была, как молоко, белее снежного платья сделалось в ту минуту лицо ее, и ни единого словечка, ни единого не могла королева произнести в оправдание свое. Да и прощения просить не собиралась. И не пыталась разжалобить мужа. Может быть, оттого еще больше наливался Марк яростью. И объявил на всю площадь:

— Не будет им обоим ни суда, ни пощады! Ибо не заслужили того подлые обманщики. Вот только Тристана привезут, и тотчас же начнем. Огонь для грешников всегда наготове в моем королевстве!

Очень опечалили всех такие речи короля, но смутный призрак надежды реял над толпой. Тристана-то все не было и не было. Не везли его почему-то, и даже гонец с известием не маячил еще в пыльном мареве на горизонте. Странный знак, очень странный.

А потом на щеках Изольды проступил внезапно румянец, и сведущие люди из толпы поняли: не будет казни, не будет…

* * *

Тристана меж тем вели по окраине Тинтайоля вдоль скал, над обрывом, вели, как раба, жестоко связав просоленной веревкой, конец которой примотан был к седлу. Лошадь шла как будто бы и неспешно, но Тристан, утомленный бессонной ночью, едва поспевал за ней, поминутно спотыкаясь и разбивая в кровь босые ступни об острые камни на дороге. Возле церкви догнал их стройный красивый всадник на лихом скакуне, и бароны, сопровождавшие Тристана, узнали Будинаса из Литана.

— Как же вы обращаетесь с благородным рыцарем, господа? — удивился Будинас. — Разве пристало нам издеваться над бывшим нашим собратом, достойным уважения во многих делах прошлых? Пусть он сегодня преступник, но уважайте себя, господа, дайте ему умереть по-людски.

Застыдились бароны, и только Гордон проворчал тихо:

— Собаке — собачья смерть.

Но Тристан услышал те слова и запомнил их, и поклялся тогда самому себе, что Гордон будет первым среди баронов Марка, кто погибнет от его руки.

— Позвольте, я развяжу ему руки, — продолжал Будинас. — Или уже нет при вас ваших мечей? Отчего вы так вздрогнули, господа?

Никто не посмел признать своего испуга, и Будинасу позволили разрубить узлы, стягивавшие запястья Тристана.

Тристан освободил руки от веревок, помассировал ладони и, благодарно поглядев в глаза товарища, сказал:

— Спасибо тебе, Будинас.

Конечно, он уже прикидывал возможность побега, но пока не видел ее. Следовало выждать. Что, если друг из Литана появился не совсем случайно?

Они остановились на дороге перед самым входом в часовню.

— А теперь, господа, как истинные христиане, вы должны позволить осужденному на смерть последний раз помолиться. Ибо если вы лишите идущего на казнь права последнего разговора с Богом, Господь не услышит потом и ваши мольбы о помощи.

И этому совету вняли бароны. Каждому ведь хочется выглядеть порядочным и честным в собственных глазах, особенно когда творишь грязное и вовсе не богоугодное дело. Страх уже оставил палачей Тристана. Теперешнее великодушие давалось им дешевой ценою. Чего бояться, о чем беспокоиться? Кто не знает, что в эту часовню, красиво поставленную на самой круче, ведут лишь одни двери, а окна в абсиде смотрят на обрыв и морские дали.

Тристан ступил в тенистую прохладу Божьего храма и почувствовал вдруг с необычайною силой, что Всевышний здесь, рядом с ним. В прошлой жизни молиться он не умел, да и в этой не слишком усердствовал в соблюдении религиозных обрядов. При его положении он мог себе это позволить, а от прозвища «чародей» все равно уже не отмазаться. Однако сейчас ощущение присутствия Бога было настолько сильным, что, продолжая тихо шагать к алтарю, Тристан невольно проговорил вслух:

— Господи! Спаси и сохрани! Господи…

И он бы не удивился, если б навстречу ему вышел сам Иисус. Чему уж теперь удивляться? Но никто не вышел. В святилище было совсем пусто, даже мягкие шаги босых ступней гулко отдавались под сводами, и свет узкого стрельчатого окна за алтарем манил, притягивал к себе. Он вдруг понял, что просто мечтает перед смертью посмотреть на море, птиц и облака не со столба сквозь дым и ревущее пламя, а вот именно так, в одиночестве, из тиши храмовых сводов через высокое резное окно.

Свежий морской ветер мазнул ему по лицу грубоватой дружеской ладонью, словно приглашая под паруса новых странствий. «Усмешка Бога», — подумал он про себя. Но Бог, или ветер, или еще кто-то настойчиво звали его туда, на свободу. И он понял, что это не случайно, что он должен прыгнуть со стометрового (или больше?) обрыва, сорваться в голубую бездну летнего дня и погибнуть сейчас, здесь, красиво, как птица, сложившая в отчаянии крылья. Он даже не думал об Изольде, точнее, он думал о ней постоянно, а сейчас никакой особой новой мысли не возникло, потому что Изольда была в его сердце и умереть могла только вместе с ним. И он уже знал, что прыгнет непременно.

И только какая-то мелочь мешала ему, какой-то пустяк, назойливый, как тонкое зудение будильника на наручных часах. Он даже на левую руку свою посмотрел. Любимых электронных часов фирмы «Касио» на ней не обнаружилось, зато под ногами кое-что лежало.

Сверток, упакованный по всем правилам. Перепутать его было не с чем.

Ну скажите, с чем профессиональный диверсант может перепутать сложенный другим профессионалом легкий десантный парашют старого советского образца?

* * *

Ах, как красиво был описан его прыжок древним французом Берулем! Маша потом, у ночного костра в Мюррейском лесу, читала ему наизусть эти казавшиеся смешными строчки:

Ни мига не теряя зря, Несется мимо алтаря И из окна, с отвесной кручи Кидается, затем что лучше Разбиться насмерть, чем живьем Сгореть при скопище таком. Но буйный ветер налетает, Его одежду раздувает, Несет на камень плоский плавно — Спасен от смерти рыцарь славный. Скалу ту в память этой были «Прыжком Тристана» окрестили.

Особенно нравилось Тристану место про «раздутую» одежду. И еще хорошо про плоский камень. Чтоб ему, этому Бирюлькину самому на такие «плоские» камни прыгать! Острые, зубастые обломки торчали повсюду на берегу. Любой парашютист знает, что это такое — приземлиться на каменное крошево. А еще парашютисты обычно дергают за кольцо не в ста метрах от земли и босиком, как правило, не прыгают, если, конечно, не собираются вписаться в Книгу рекордов Гиннеса.

Тристану и здесь повезло. Гиннес остался бы доволен. Ветер дул в сторону моря, и отчаянный корнуоллский диверсант дотянул до полосы прибоя. Дотянул. И хотелось упасть, хотелось в прохладную воду окунуться, а надо было бежать. И он побежал израненными пятками по мокрому крупному песку, бежал и оглядывался, пока часовня на горе не скрылась из виду за массивным утесом. И… тут же почти упал под лошадь. Лошадь узнала его. Большой, сильный, добрый и надежный, как собственная правая рука, оруженосец Курнебрал, усмехаясь в бороду, протягивал ему широкую ладонь.

— Как ты узнал, что я буду здесь?

— Служба такая, мой господин. Да и люди добрые подсказали. А что за странное одеяние тащишь ты за собою по песку, Тристан?

— А, пустяковина, — отмахнулся Тристан, но видя, что оруженосец внимательно разглядывает стропы и спутанный ком парашютного шелка, счел необходимым пояснить: — Это специальная рубашка для прыжков с большой высоты. Изобрел весною от скуки, когда в сторожевом домике куковал.

— Доброе изобретение, — похвалил Курнебрал. — Хотел бы и я с его помощью полетать, как птица небесная.