Мечта длиною в лето

Здесь, в деревне, оказалось, что починка забора – дело нешуточное. Сначала неуклюжей лучковой пилой, похожей на огромный лобзик, дед пилил рейки, поручив Федьке маленьким острым топориком затёсывать их вершины. Топор не слушался, пот заливал глаза, палец левой руки как пикой пронзила огромная заноза, а на правой ладони запузырились водяные мозоли.

Потом они вдвоём с дедом выбрасывали на поверхность каменистый грунт, вкапывали новенькие столбы из толстых брёвен.

– Ты, Феденька, ещё камушками их обложи понизу, чтоб покрепче стояли, – командовала из окна баба Лена, помолодевшая от радости. Завидев у колодца соседок, она громко хвасталась: – Видали? Жильцы забор мне новый ладят! Правда, красивый?

В ответ старушки угрюмо отмалчивались, согласно кивая головами, и рядком выстраивались вдоль бабы-Лениных владений понаблюдать за работой.

В выцветших глазах старух вместе с завистью читалась такая тоска, что Федька решил про себя уговорить деда подлатать заборы и остальным жительницам деревни.

Рукопись искать теперь не надо, появилось свободное время. Хотя мысли о ней и царапали душу разочарованием, но за нелёгкой работой как-то отходили в сторону, словно умолкали, уступая место усталости.

…А в городе старухи только раздражали Федю своей назойливостью и вездесущностью. Например, соседка с первого этажа, толстая седая Потапова, всё время ворчала, когда он хлопал входной дверью, а один раз выскочила и дала ему подзатыльник.

Но по сравнению со старухой из соседнего подъезда Потапова казалась наивной ромашкой. От той бабки стонал весь дом, а особенно автомобилисты, которым она регулярно сыпала под колёса битое стекло.

– Ездиют и ездиют, – потрясая просяным веником, кричала старушенция с балкона второго этажа, когда очередная машина тормозила под её окнами, – наворовали денег, напокупали машин, чтоб у них всех фары полопались!

«Вредная, злая, сумасшедшая», – как только не припечатывали бабку жильцы! Федька тоже прежде думал, что она явно не в себе, но теперь постепенно стал понимать, что, наверное, ей очень плохо жить одной и кричит она не от злости, а от одиночества. Пришёл бы кто-нибудь к бабульке с букетом цветов и добрым словом, глядишь, она и утихомирилась бы.

Мало-помалу Федькины руки окрепли и приспособились к работе. Топорик в руке лежал уже не кое-как, норовя вырваться, – держался словно влитой. Тюк по одной стороне, тюк по другой – и заострённая рейка легла в штабелёк.

– Эй, поторопись, не ленись, – покрикивал он на деда, когда тот начинал отставать в работе.

– Что, Петрович, совсем тебя внук загонял? – жалостливо интересовалась у Николая Петровича баба Лена и с восхищением добавляла, вгоняя Федьку в ещё больший задор: – Ловок парень! Руки из нужного места растут!

После таких слов топорик начинал тюкать с неимоверной быстротой, а Федька жалел только об одном: что его сноровку не видят одноклассники, и особенно девчонки. Пусть посмотрят, каков Хомяк! Небось другие мальчишки и топор-то правильно держать не умеют, не то, что рейки обтёсывать.

После особенно удачных ударов он представлял, как к нему развинченной походкой подходит Ванька Павлищев и начинает глумиться:

– Что, Хомяк, принёс должок?

– Какой должок?

Федька бы неспешно разогнулся, вытер пот со лба и как бы в задумчивости покрутил топориком, наблюдая, как белой полосой поблёскивает отточенный край. Больше он ни слова не сказал бы Павлищеву – много чести, но Ванька наверняка и сам бы понял, что Румянцев ему теперь не по зубам.

После работы топором Феде пришлось освоить молоток. Огромный, ржавый и длинномордый.

– Другого нет, – сказала баба Лена, – в моём хозяйстве только два молотка. Поменьше, половчее – Петровичу, а этот – тебе.

Федька принял в ладони новый инструмент и, потрогав нагретую на солнце сталь, подумал, что молоток этот видел много мужицких рук и, может быть, сейчас жалеет, что достался мальчишке-неумёхе.

– Ничего, молоток, мы с тобой договоримся, – пообещал он и, присев на корточки, принялся приколачивать рейки к длинным сосновым жердинам, которые они с дедом накануне принесли из ближайшего леса.

На радость Федьке молоток слушался прекрасно, забивая гвозди с трёх ударов. Получалось так лихо, что Фёдор приноровился выстукивать мелодию, подпевая про себя в ритме вальса: «Раз-два-три, раз-два-три».

Всё бы хорошо, если бы не жара. Она, проклятая, не давала спокойно работать, заставляла то и дело припадать пересохшими губами к ковшику с ключевой водой. Немного полегче стало тогда, когда дед догадался мочить в холодной воде рубахи и мокрыми надевать на голое тело. Но всё равно с каждым днём становилось всё жарче и жарче.

В пятницу невыносимая жара загнала деда после обеда спать, и Федька решил, что сейчас самое время тишком сбегать проведать большой омут, про который баба Лена хвалилась, что он бездонный. Занеся ногу через порог, Фёдор надумал на обратном пути дать крюк к дому таинственной отшельницы, залезть на дерево и издалека понаблюдать за передвижениями на закрытой территории.

* * *

На омуте они с дедом уже пару раз были, но купаться дед не разрешал.

– К чему рисковать, если совсем рядом чистое русло?

Действительно, сразу с мостков можно было любоваться чуть желтоватой водой, в глубине которой стрелками мелькали стайки крошечных юрких рыбёшек с прозрачными плавниками.

– Карасики, – объяснил дед.

Федьку магнитом тянуло к краю омута, загадочно поблескивающего зеркалом чёрной воды. А ну как не в болоте, а тут, в бездонном омуте, потонула конница Чингисхана? Ну если и не вся конница, так хоть один-то воин наверняка ушёл на дно… От такой мысли щёки разгорелись, а ноги сами собой повернули в сторону омута, по краям поросшего длинными косами бордовых водорослей.

Путь к омуту лежал через заросли ивняка, росшие так кучно, что обходная тропинка шла по самому краю реки, и несколько раз Федька с трудом балансировал над водой.

Над головой с шорохом проносились стрекозы, блестя на солнце тёмно-синим глянцем туловища, в траве пели кузнечики, и весь мир вокруг дышал покоем и негой, которую хотелось оживить песней. Плавной, тихой, задушевной. Такой, которая не нарушала бы тишину мира, а лишь подчёркивала его красоту. Понизив голос почти до шёпота, Фёдор попытался пропеть несколько высоких нот. Получилось неплохо, особенно если вслушаться в шелест листвы и постараться попасть в тон.