Мечты о женщинах, красивых и так себе

Quel interet aurais-je a te cacher que je suis, en ce moment, et ceci durera, MOROSE? que physique- ment je degrignole a tombeau ouvert et qu'intel- lectuellement c'est plutot et le plus souvent le calme plat ponctue, il est vrai, de vertigineuses ejaculations d'ecume et de clarte. И fait un temps notable — cette lumiere pulpeuse a l'aube que tu aimes tellement a invoquer.

Ton petit flirt — he! he! Touche done a sa fin?

«Ma surerogatoire et frele furibonde!»

Ne t'amertume pas. C'est toi qui l'as dit.

Done, tu viendras, pique des accidences de cette fraiche Jungfrau… Je tendrai les doigts, comme pour froler une surface peinte, et en t'effleurant comme ce papillon de mai que chante qui tu sais je saurai, n'en doute pas, tout ce qui a du echapper a ses plus suaves et juteuses embrassades. Toutefois, si cela t'est preferable, j'amortirai le geste, je le calmerai, oui, je ferai cela. Tu sais, et ceci va te suffoquer, quand tu sentiras a quel Everest je suis a ta disposition…! С'est plus fort, gros couillon, que ton Lucien». [27]

27

«Милый,

Что касается стиля, то есть я хочу сказать, из того, что говорил об этом поросенок Марсель, в эту минуту мне нравится, так я думаю, если осмелюсь это признать, снеговое сердце. Я оказываю тебе честь, правда ведь, говоря с тобой, так сказать, раскованно. Стало быть, вчера, лежа возле невыразимого Либера, я предложил его просветленному сознанию — к чему скрывать — фразу из твоего письма, которое, признаюсь тебе, не могло меня не огорчить: П. принимает слова за чистую монету. Он не способен противостоять экстазу расслаивания. Он извлекает прибыль (и с какой спесью!) из словесных петель. Такой далекий — о мерзость! — от подкожной реальности, что заставляет его так потеть и трепетать. Либер, небрежно растянувшийся подле меня, прекрасный, без дураков, как сказочный ручей, не сдержался: «Туннель!» — «Что-что?» — «Он так красив, твой друг, он такой откровенный глиномес, что я готов его любить. Скажи, здесь и там, где следует, он худенький и пухленький? Заурядный? Губастый? Ах! Заурядная губастая жаркая плоть! Поскреби меня, — заревел он, исходя пеной при мысли о тебе, — страстная шпанская мушка, скреби, я тебе приказываю!» Я скребу, я ласкаю, я говорю себе: это суждение слишком недостойно человека такой души, так как П. никогда не отказывается от клейкого стебля своей реальности. Он остается погруженным в нее, он сучит руками, он беснуется, он страдает оттого, что ему приходится идти на такие пошлые компромиссы, он не выделывает никаких петель, он слишком привязан к своему болоту, он разрушается от кончиков ногтей до центра своей вселенной.

Л. резко вскакивает, раздевается, сочиняет стихотворение, у него отовсюду течет. Передо мной, в теннисоновском перекрестии, шевелится твое красивое квадратное лицо, пульсирующее как сердце. Уже обрисовывается беременный животик Востока. Никто кроме него, говорю я себе, не знает, как испытывать стыд, как позволить уколам ничтожного стыда пронзать себя, заставлять краснеть. Рези нижнего неба раскалывают каменные плиты. Чуть приоткрывается ящик утра, младенец извергается, Полишинель, измазанный кровью, будто умер при родах. Пока не закипел чайник, которым, разумеется, мне предстоит заняться, я закрываю глаза, и там, в их глубине, рождается стихотворение:

Нет, не Пеликану не такому уж жалкому и не египтянке не такой уж чистой но моей Люси оптику и кожевнице которая меня не исцелила но могла бы и Иуде Фаддею его останкам я поклонялся им посвящаю безнадежное дело которое кажется моим

Я высунулся, сдерживая оргазм, как пилот, в окно, только для того, чтобы немного понюхать плаценту Авроры. Она лишена запаха.

Ах да, знаешь, ты окажешь мне великую любезность, если сообщишь, как только это станет возможным, в какое именно мгновение и каким именно скорым поездом ты собираешься броситься в воронку дымящегося Парижа? Я рассчитываю быть первым, кто сожмет тебя в объятиях по прибытии.

Какой мне смысл скрывать от тебя, что я пребываю, в эту самую минуту, и вряд ли что-нибудь изменится в ближайшее время, в состоянии УГРЮМОСТИ? что физически я сломя голову несусь от плохого к худшему и что интеллектуально мною преимущественно и чаще всего владеет плоская безмятежность, размеченная, это правда, головокружительными извержениями пены и ясности. И правда, интересный час — этот мясистый свет зари, о котором ты так любишь говорить.

С твоей маленькой поклонницей — хе! хе! — стало быть, покончено.

«Моя избыточная и хрупкая ярость!»

Не огорчайся. Это твои слова.

Итак, ты приезжаешь, покалеченный зазубринами своей холодноватой Jungfrau… Я скрючу пальцы, будто для того, чтобы поскрести крашеную поверхность. Тем не менее, если тебе так хочется, я смягчу свои действия, я их сглажу, да, я это сделаю. Знаешь, ты задохнешься от волнения, когда поймешь, каким Эверестом измеряется мое расположение к тебе!.. Это сильнее, старый долбоеб, чем

твой Люсьен».

Под упоминаемыми в письме Марселем и инициалом П., по-видимому, подразумевается Марсель Пруст, а «квадратным лицом» обладает племянник Рамо в романе Дидро.

Это показалось Белакве посланием темным и неприятным — для письма, которое один мужчина может получить от другого, и тем более недостойным Люсьена, молодого эстета, о котором предстоит еще многое сказать. Он не вправе, подумал Белаква, спускать на меня своего безумного Л ибера, и ему не следует скрючивать пальцы в сторону Смерри, будь она холодной, или хрупкой, или Jungfrau, или какой бы то ни было еще. Словно во сне он увидел, как его руки поднимаются с колен, тщетно хватают и протыкают воздух медленными тяжелыми тычками, затем опускаются, нерешительно усаживаются на колени или на стол, затихают, застывшие и застенчивые. При мысли о маленьких голых руках, об этом угрожающе коченеющем жесте его чуть не стошнило. Ах, одиночество, когда человек сможет наконец с удовольствием поковырять в носу! Он посмотрелся в зеркало и не испытал желания стереть отражение своего лица. Оно не красивое, подумалось ему, но не квадратное. С горечью он спрятал письмо в туалете, пообещав себе прочитать его снова утром, если все пойдет хорошо, когда, быть может, он будет в более приемлемом состоянии рассудка и, кто знает, обнаружит некие благотворные чувства в письме, которое теперь ему, неусыпному, так как она приближалась, уже слышны ее шаги, представлялось лишь безвкусным салмагунди пошлостей.

Она выглядела очень грустной и после обычного села неряшливой грудой на край кровати.

Он поинтересовался, в чем дело, почему она такая измученная и унылая.

— Ты выглядишь так, будто потеряла что-то очень ценное, а нашла что-то, что не представляет никакой ценности, ну или почти никакой.

— Ох, и то и это, — сказала Смеральдина устало, — и то и это. Такая жизнь, — она вздохнула.

В последовавшей тишине он изучающе оглядел свою Смерри. Она была бледной, бледной, как Плутус, и клонилась к земле. Она сидела там, сгрудившись на кровати, ноги согнуты, величина бедер и живота несколько сглажена сутулостью позы, на коленях нет места от рук. Posta sola soletta, подобно львиному духу достославного трубадура, tutta a se romita. [28] Такой, грустной и недвижимой, без ног и рук и сосков в великой неподвижности тела, она была тем летним вечером на зеленом острове, когда впервые сорвала с петель его душу; тихая как дерево, колонна тишины. Pinus puella quondam fuit. [29] Увы, fuit. [30] Такой бы он и хотел ее видеть всегда, унесенной, как дух трубадура, не отбрасывающей тени, сама — тень. Хотя, конечно, пройдет несколько секунд и она вскинет голову и набросится на него, радостная, и пышущая здоровьем, и молодая, и похотливая, да, сладострастная и вздорная дева, щедрая кобыла, ржущая вослед могучему жеребцу. Она не могла сдержаться. Никто не может сдержаться. Никто не может жить здесь и сдерживаться. Только дух трубадура, унесенный в скальную пещеру, съежившийся и навеки отстраненный, если за него не возносят молитвы, raccolta a se, [31] аки лев. И без гнева. Это дурной гнев, тот, что поднимается, когда неподвижность нарушена, наш гнев, дурной гнев мира на то, что жизнь не может быть неподвижной, что живые вещи не могут двигаться тихо, что наш ближний — не луна, с медленно прибывающими и убывающими фазами, неизменная в безмятежности перемен. Но и я, думал он, и она, и ближний — города, лишенные огня, где горожанин несет свой факел. Я отделю себя и ближнего от луны, и страшное место, что есть он, от страшного места, что есть я; тогда мне не придется брать на себя труд ненавидеть ближнего. Еще я погашу, запретив факельные процессии в городе, что есть я, изнуряющее желание чувствовать. Тогда мы все окажемся в одной заднице.

28

«Совсем одна… В своей замкнутой глубине» (ит.). Данте, «Чистилище», песнь VI. Здесь и далее в переводе М. Лозинского.

29

Некогда сосной девушка была (лат.).

30

Была (лат.).

31

Предоставленный себе (ит.). Ср.: Данте, «Чистилище», песнь XIV, стих 72.

После коротенькой случайной беседы она, казалось, действительно была готова поднять голову, и вновь он обратился к ней с просьбой доверить ему суть дела, рассказать, что могло так расстроить ее и привести в состояние столь мертвого спокойствия. Он использовал именно эту фразу: мертвое спокойствие.

— Ты уезжаешь, — снизошла она до разговора, — и я не увижу тебя месяцы и месяцы. Что я буду делать?

— Ах, — сказал он легко, — время пролетит незаметно. Я буду писать тебе каждый день и думать о том, как чудесно-расчудесно встретиться снова.

— Мужчины, — стенала она, — не чувствуют это так, как женщины.

— Наверное, нет, — сказал он, — полагаю, действительно не чувствуют. Ты помнишь, — конечно, она помнит! — беседу или, пожалуй, мне стоит сказать — монолог…

— Монолог? — Она вдруг озлилась. — Что это? Это что-то съедобное?

— Ах, — сказал он, — слова, которые не делают никакой работы и не больно этого хотят. Слюноотделение слов после банкета.

— У тебя они такие длинные, Бел. — Всегда одно и то же, сначала влажный, блестящий глаз и вздымающаяся грудь — и тут же самодовольная ухмылка. Ему подумалось, что это хорошо, что ему следует быть благодарным за то, что у него есть что-то длинное.

— Что ж, — сказал он, — я, помнится, говорил или, точнее, повторял вслед за кем-то, а ты, казалось, слушала, и понимала, и соглашалась, что он… хм… обладал ею истинно и полностью, согласно своему Богу, не тогда, когда держал ее в объятиях, и не тогда, когда сидел чуть поодаль и вбирал, так сказать, ее воздух и вдыхал ее суть, но только тогда, когда находился в одиночестве и в относительной тишине и созерцал ее в видениях или посвящал ей стихи, во что бы то ни стало пытаясь ощутить ее реальность, как она неслышно ерзает где-то в катакомбах его души. Так что в известном смысле можно сказать, если ты по — прежнему готова молчаливо согласиться с таким взглядом на вещи, я оставлю тебя через денек — другой для того, чтобы обладать тобой — спустя три или четыре дня или даже в следующем месяце, согласно моему Богу.

— Besten Dank, [32] — сказала она.

— Но, Смерри, — он воззвал к ее чувству справедливости, — неужели ты не понимаешь, что я имею в виду? Разве ты не соглашалась со мной, когда я говорил это раньше?

— Не знаю, — сказала она грубо, — о чем ты там говоришь, я никогда ни с чем не соглашалась, ты никогда не говорил мне таких ужасных вещей.

— Ладно, ладно. — Он поспешил исправить положение: — Прошу прощения, извини. Давай не будем об этом.

32

Премного благодарна (нем.).

— Нет, я буду об этом. Что ты вообще хочешь сказать — уезжаешь, чтобы обладать мной? А ты здесь мной не обладаешь? Такое сказать, — взорвалась она, — bist Du verriickt geworden? [33]

— Это говорит маленький поэт, — объяснил он, — не обращай на него внимания.

— Но я буду обращать на него внимание, — застонала она на пороге, да, на мраморном пороге слез. — Никто никогда не говорил мне такого. — Потом удар животом о воду. — Бел, ты меня больше не любишь!

33

Ты свихнулся? (нем.)

Ну не Божье ли милосердие в том, что утешить их может даже посредственный атлет?

Вена, ждущая своего часа, и ужасный Винервальд, поля, подобные челу спящего, отступающие к темной кромке деревьев, окружили его и обесчеловечили его последние дни. Он более не был отстранен, не был наедине с девушкой, но стал лишь одним из рядовых невидимого гарнизона Хофа и сходил с ума в четырех стенах. Джунгли камня и те, другие джунгли, сжирали игривую дикую жизнь парка точно губка. Ночью он копошился в темной комнате, и с ним были крысы, теперь он был одной из них. Он болел их тревогой, он стенал и метался по комнате. Снаружи громоздились батальоны, тяжелый беспорядок зарослей и камня. Он не покидал пределов Хофа, хотя девушка все еще приходила к нему, невредимая, извне. Он стоял во дворе, обреченный. Хрупкие плотины рассыпались, он утонет, камни и заросли захлестнут его и землю, кошмарная строма деревьев, и листьев, и побегов, и каменных глыб. Он стоял посреди водорослей, подле скорлупки Хофа, выдерживая напор тяжких масс, отцеживая их. Над краем воронки, когда он смотрел вверх, было ночное небо, натянутое точно кожа. Он сумеет взобраться по внутренней стенке, его голова пробьет огромную брешь в тугом небосводе, он поднимется над потопом, в тихую местность, что выше кошмара.

Пока он издавал свои обычные стоны о разных разностях, о любви, искусстве и минеральном Дунсинане, его семья, он рад был это слышать (все равно что далекий дружелюбный собачий лай деревенским вечером), была все такой же, какой он ее оставил, — спокойной, голубоглазой, чистой и благородной. Белый Медведь свирепо отзывался в письмах о «суках и ублюдках» — неделимая фразочка-гантель Б. М., все равно что «истинно и истинно», [34] свидетельствующая о том, что, вне зависимости от избранного чувствительными любовниками modus vivendi, последний приведет только к разочарованию, к спуску, так сказать, флага, ибо чувственная любовь, по определению, выходит за пределы жизненных интересов. Эту интересную мысль Белаква не преминул записать. Однако по чьему определению? Он предпочитал старую трактовку: Бог, или Дьявол, или страсть разума, или же частично Бог, частично Дьявол, частично страсть. Дефис страсти между Шилли и Шелли, старый мост над рекой. Точно взволнованный купец, он суетливо ходил взад и вперед, настолько озабоченный, что даже не остановился на гребне моста, у Челлини, посмотреть вниз, на королевский ручей. [35] Таков был его modus vivendi, балансирующий между Богом и Дьяволом, Жюстиной и Жюльеттой, в мертвой точке, в безмятежности нейтральной точки, живой мертвец между любовью к Богу и любовью к Дьяволу, зависший, в отсутствие любви, над королевским ручьем, стремительно утекающим на запад. Самоубийцы бросаются с моста, а не с набережной. Меня, продолжает лепетать он, не хотят обидеть, для меня самое главное заключается в отношении: перекладина гантели, молчание между моими глазами, между тобой и мной, все разновидности молчания между тобой и мной. Истинное равновесие мне суждено найти только на верхушке отношения, укоренившегося в нереальных утверждениях, Бог — Дьявол, Мазох — Сад (от этой бородатой парочки он мог бы нас и избавить), Я — Ты, Единица — минус Единица. Я живу на гребне страстного отношения, мертвый для единичности, несуществующий и неодинокий, невосприимчивый к одиночеству, покоящийся над глубоким зеленым срединным потоком, распадающимся на призрачные берега, красное одиночество и лиловое одиночество, красную единичность и лиловую единичность; на вершине арбалета, безразличный к ложной целостности, молчание между моими глазами, между тобой и мной, тело между крыльями.

34

Ср.; От Иоанна, 8:34.

35

Здесь имеется в виду бронзовый бюст Челлини на мосту Понте Веккьо во Флоренции.