Мечты

За столтіями шли тысячелтія, и взлянное съ такимъ трудомъ дерево разрослось, въ цлый лсъ. Но вс деревья этого лса — лишь отростки того дерева, которое было посажено въ день рожденія человчества. Вс ихъ стволы вышли изъ ндръ того стараго коряваго протоствола, который былъ мягкимъ, нжнымъ зеленымъ росточкомъ въ т дни, когда сдовласое время было еще свтлокудрымъ дитятей, а питающіе ихъ соки добываются корнями, обвивающимися вокругъ костей умершихъ.

Да, человческая мысль такъ же мало можетъ произвести самобытнаго, какъ извстной породы дерево — дать новый, несвойственный ему плодъ.

Ахъ, если бы наши критики усвоили, наконецъ, эту простую истину, перестали бы требовать невозможнаго и негодовать, видя, что это невозможное не выполняется!

Когда выходить въ свтъ новая книга, первоклассные критики развертываютъ ея страницы съ надеждою на чудо, уравновшиваемое, однако, сознаніемъ, что никакихъ чудесъ не бываетъ и быть не можетъ. По мр того, какъ такой критикъ пробгаетъ страницу за страницей, брови его все сильне и сильне морщатся отъ негодованія, по губамъ змится усмшка того глубокаго презрнія, которое онъ питаетъ ко всмъ еще не умершимъ писателямъ. Но, побуждаемый трогательнымь, хотя и совершенно ложнымъ убжденіемъ, что все общество, притаивъ дыханіе, ожидаетъ его сужденія по поводу данной книги, безъ чего оно не въ состояніи составить собственнаго мннія о ней, великій критикъ мужественно старается выполнить свой долгъ до конца. Но, одолвъ кое-какъ треть книги, онъ больше не выдерживаетъ: съ крикомъ гнвнаго отчаянія бросаетъ книгу въ уголъ, вскакиваетъ съ своего мста, нервно ерошитъ волосы, мечется взадъ и впередъ по комнат и отрывисто бормочетъ себ подъ носъ:

«Нтъ, и въ этой вещи, на которую возлагалось столько надеждъ, нтъ ни на грошъ оригинальноети! Вся она цликомъ заимствована изъ Ветхаго завта. Это не что иное, какъ пересказъ исторіи Адама и Евы. Герой — самый обыкновенный человкъ съ двумя руками, ногами и одною такъ называемою головою… Конечно, это моисеевскій Адамъ, только подъ другимъ названіемъ. A героиня — самая обыкновеннйшая женщина, описана красавицею съ длинными блокурыми волосами. Авторъ назвалъ ее Анджелиною; онъ могъ называть ее какимъ угодно именемъ, но ничмъ не скроетъ того грустнаго, возмутительнаго факта, что она, сознательно или безсознательно, скопирована имъ съ Евы. Вообще все это произведеніе — чистйшій плагіатъ, полное воспроизведеніе первой книги Моисея… Ахъ, силы небесныя, неужели совсмъ нтъ самобытныхъ писателей?!»

Однажды весною я гулялъ по сельскому простору. Весна стояла чудная, ясная, солнечная, теплая, благоуханная и жизнерадостная; такая весна, какая была обычной во дни моей юности, а не та фальсификація весны, которая дается намъ въ настоящее лживое время, фальсификація, отличающаяся пестрою смною восточнаго втра, снга, дождя, изморози, грозовыхъ бурь, града, слякоти, грязи и гололедицы.

Да, такая весна была бы хороша даже и въ т благословенныя времена. И когда я шелъ по пробуждающимся полямъ, наблюдая разсвтъ грядущей зелени, подстерегая все усиливающійся подъ поцлуями солнца стыдливый румянецъ распускающихся цвтовъ боярышника, глядя на старыя матерыя деревья, съ такою гордостью поднимавшія кверху на сильныхъ рукахъ-втвяхъ миріады глянцовитыхъ почекъ, чтобы теплый западный втерокъ, налетавшій со звонкимъ смхомъ, могъ ихъ приласкать, любуясь яркою желтизною пробивавшихся сквозь густой слой прошлогодней лсной листвы скоросплокъ, замирая въ умиленіи при вид залитыхъ солнцемъ и покрытыхъ зеленымъ пушкомъ холмовъ, слушая голосистый птичій хоръ и жужжаніе цлаго міра только что призванныхъ къ жизни легкокрылыхъ пестрыхъ наскомыхъ, съ упоеніемъ вдыхая крпительный и живительный запахъ свже вспаханной земли и восторженно внимая плнительнымъ напвамъ всей ликующей природы, — во мн поднялся духъ.

Пробудилась весна и во мн, вливая въ мои жилы новыя силы, ободряя новыми сладкими надеждами. И это было неудивительно, потому что вдь и я составляю часть природы. Въ моемъ сердц также распускались нжные листочки и пробивались новые зеленые побги. Изъ самыхъ ндръ его стремились къ свту пышные цвты любви и признательности. Въ моемъ точно посвжвшемъ мозгу зарождались новыя благородныя мысли и возставали новые свтлые образы.

Сама мать-природа шла рядомъ со мною, объясняя мн самоё себя, окружающій меня міръ и скрытые въ немъ пути Божіи.

Мн было жаль, что осадившія меня прекрасныя мысли и небесныя виднія могутъ пропасть для моихъ ближнихъ, поэтому я пріютился въ первомъ попавшемся сельскомъ коттедж и принялся записывать все то, что наполняло мое сердце и мой умъ. Писалъ я просто, безъ вычуръ и натяжекъ, писалъ, что и какъ я видлъ предъ собою:

«Говорятъ, что я не въ состояніи написать ничего особеннаго, „первокласснаго“, — разсуждалъ я про себя. — Постараюсь опровергнуть это мнніе. Напишу именно первоклассную вещь. До сихъ поръ я трудился лишь для обыденнаго, дюжиннаго читателя. Теперь же буду трудиться для обогащенія классической литературы моей дорогой родины».

И я написалъ большой очеркъ, посвященный исключительно одной природ, о тхъ чувствахъ и мысляхъ, которыя она пробуждаетъ въ человческой душ. Смло могу сказать, — зачмъ же скрывать правду, хотя-бы она и была въ нашу собственную пользу? — что этотъ очеркъ былъ полонъ возвышенныхъ представленій, яркихъ мыслей и свжаго остроумія. Въ немъ былъ только одинъ недостатокъ: онъ былъ слишкомъ хорошъ; въ немъ не было ни одной плоскости или пошлости для обыкновеннаго читателя, который поэтому могъ найти его «скучнымъ».

Очень досадно, что я не могу ничего дословно припомнить изъ этого очерка; если бы могъ, я просто-напросто помстилъ бы здсь его лучшія мста, чтобы вы сами могли судить объ его красотахъ, а не врить мн на слово, что они дйствительно были. Но я не сохранилъ этого очерка, и у меня въ памяти осталось только одно воспоминаніе о немъ.

Я очень гордился своимъ новымъ очеркомъ и, вернувшись въ городъ, первымъ дломъ понесъ свое произведеніе къ одному изъ моихъ пріятелей, извстному литературному критику. Разумется, плохую, даже второстепенную вещь я никогда не ршился бы представить этому критику, зная, что это могло бы доставить ему только лишнее огорченіе.

Съ его согласія я самъ прочелъ ему свой очеркъ, а когда кончилъ, предложилъ обычный въ такихъ случаяхъ вопросъ:

— Ну, какъ теб это кажется?

— Великолпно! — отозвался онъ. — Я и не подозрвалъ, что ты до такой степени свдущъ въ древней литератур. Нтъ почти ни одного классическаго произведенія, изъ котораго ты не позаимствовалъ бы кое-чего. Не могу только припомнить, откуда ты взялъ заключительную идею… Впрочемъ, быть-можетъ, она твоя собственная?

Дальше онъ сказалъ, что если его догадка врна, т.-е. если т размышленія, которыми я заключилъ свой очеркъ, принадлежатъ самому мн, то лучше ихъ уничтожить, потому что увнчиваніе такой прекрасной, единственной въ своемъ род компиляціи со страницъ древнихъ авторовъ только бы испортило ея цнность.

Затмъ онъ началъ перечислять имена тхъ давнымъ-давно отошедшихъ въ вчность писателей, поэтовъ и мыслителей, трудами которыхъ, по его мннію, я воспользовался.

— Ты ошибаешься! — горячо возразилъ я, когда настолько пришелъ въ себя отъ поразившаго меня изумленія, что оказался въ состояніи управлять своимъ языкомъ. — Это вовсе не компиляція, а чистйшій оригиналъ.

Я записывалъ только то, что приходило мн на умъ само собою, безъ всякихъ вспомогательныхъ средствъ. Изъ всхъ перечисленныхъ тобою лицъ я читалъ только Шекспира; остальныхъ же знаю только по именамъ.

Разумется, мой пріятель нашелъ въ моемъ очерк сильное вліяніе и Шекспира. Я положительно готовъ возненавидть этого Шекспира. Его всегда ставятъ въ примръ намъ, молодымъ писателямъ, а я терпть не могу никакихъ моделей. У насъ въ школ была модель — нкто Генри Семмерсъ, и его постоянно ставили намъ въ образецъ. Бывало, только и слышишь:

— Посмотрите на Генри Семмерса! Онъ никогда не ставитъ предлога передъ глаголомъ и не пишетъ въ словахъ неподходящихъ буквъ; вообще пишетъ именно такъ, какъ должно писать, — или же: