Медальон
Шрифт:
В школе-госпитале их действительно ожидали. Из распахнутой настежь двери показались санитары с носилками, правда, позже Ванька узнал, что это были не санитары, а выздоравливавшие, которые молча и деловито принялись заносить вновь прибывших внутрь помещения, где их распределяли по классам-палатам.
Ваньку в палату занесли первого, положили на койку у окна и теперь он терпеливо ожидал перебинтованного танкиста, к молчаливому присутствию которого парнишка успел привыкнуть. Когда палата заполнилась, Ванька заметил знакомую девушку, сопровождавшую их из Горького до маленького городка, которую не сразу узнал в белом халате и кокетливой медицинской шапочке, из-под которой выбивались непокорные
– Ну, як тоби на новом месте?
– Нормально. Слушай, а где дядька, весь перебинтованный? Он рядом со мной в машине ехал.
– Это танкист, который? – девушка печально посмотрела на него и глаза её повлажнели. – Так, умер он. Отмаялся, сердечный… – просто и буднично ответила она. – А мене Катериной зовут! – она говорила быстро и отрывисто, щедро сдабривая русскую речь мягкими и незнакомыми Ваньке, а оттого ещё более смешными украинскими словечками.
– А я – Ванька! Слушай, а почему город Кулебаками прозывается? – не унимался Ванька. – Ни разу не слыхивал такого чудного названия!
– А кто его знает, милок! – девушка устало улыбнулась. – Я же эвакуированная, с Западной Украйны, с под Станислава,– она тяжело вздохнула. – Пийду я. Работы дюже много. Писля зайду, побалакаем, – Катерина улыбнулась Ваньке и занялась привычными делами.
А потом был ужин. Ячневая каша с куском ржаного хлеба, а потом, вместо опостылевшего морковного, едва закрашенного чая, раненым выдали по целому стакану настоящего молока. Вкусного, топлёного, почти такого же, которым старшая сестра Катерина потчевала маленького Ванюшку в полузабытом детстве. Нет, старшую сестру он помнил хорошо. Даже слишком хорошо!
Ванька отвернулся к окну и, зажав в руке медальончик, начал вспоминать, но в памяти отчетливо всплыло лицо лейтенанта и, явственно послышался хриплый шепот:
– Вернёшься и отдашь его обратно!
«Я обязательно отдам!», – подумал парнишка и, улыбаясь чему-то, ведомому только ему, крепко и спокойно заснул.
И потянулись унылые и однообразные госпитальные будни, скрашиваемые только приходами Катерины, которая, едва выдавалась свободная минутка, прибегала к Ваньке и они говорили, говорили…
Девушка работала медсестрой в соседней палате, в которой лежали выздоравливавшие, поэтому приходила к парню по обыкновению перед отбоем, когда убавлялось колеблющееся пламя в нещадно чадивших керосиновых лампах, и раненые укладывались спать. Она и жила здесь же, в школе, только в другом крыле, в комнате отдыха для техничек, поэтому Ванька всегда с нетерпением ожидал наступления вечера. Катерина всегда несмело, стараясь не привлекать к себе внимания, входила в бывший класс, на стенах которого до сих пор висели портреты классиков, а на подоконнике стоял ободранный школьный глобус, торопливо, провожаемая одобрительно-завистливыми взглядами, проходила между рядами кроватей и несмело усаживалась на колченогую табуретку возле Ванькиной койки.
– Здравствуй, Ванюшка! – едва слышно выдыхала девушка. – Скучал? А я только освободилась, – она ласково и чуточку насмешливо смотрела на смущённого парня своими огромными голубыми глазами с густым веером длинных, пушистых ресниц.
– Чо мне скучать-то! – нарочито грубо ворчал Ванька, млея от её простых и нежных слов. – Да и некогда.
– Ну, ну, бука ты этакий! – Катерина доставала из кармана халатика бумажный сверток, в котором, Ванька знал это наверняка, завернут ломоть ржаного хлеба и тайком засовывала его под подушку.
– С обеда осталось, – оправдывалась девушка. – Честно!
А потом она неловко брала его за запястье, и они начинала болтать. Просто. Тепло и задушевно. Ванька частенько ловил себя
на мысли, что никогда и ни с кем ему не было так хорошо и спокойно! Даже со старшей сестрой, единственным, родным человеком, которую отчетливо помнил парнишка.Говорила в основном Катерина, которая, несмотря на свои семнадцать лет, успела закончить семилетку, побывать в Москве на ВДНХ и год отучиться в медицинском училище во Львове.
– Добре до войны жили, – низким, приглушенным голосом говорила она. – Усе робили в колхозе и усем всего хватало. Тятька – тот на тракторе с утра до ночи, а мама на ферме с коровами. Ну, а я – по хозяйству. Коровку держали, порося, курей…
При этих простых словах в Ванькином подсознании всплывали жёлтые, пищавшие комочки и он, слушая успокаивающий говор девушки, счастливо улыбался своим мыслям.
Расслабившись, Катя снимала с головы шапочку, вытаскивала многочисленные заколки и привычным движением перекидывала толстую, до пояса, косу через плечо на упругую грудь.
– Что смотришь? – вспыхивала девушка стыдливым румянцем. – Смотрит и молчит! Ладно, слухай далее, коли сказать нечего!
– В сороковом роки, – она прищуривала глаза, что-то высчитывая про себя, – точно, мне четырнадцать годов було, колы мене мамко с собой в Москву взяла, на ВДНХ. Её туда послали как лучшую доярку области. Вот! – хвастливо добавила она. – Мне Москва не понравилась! Шумят все, кричат, все бегут куда-то, спешат, а потом – машин больно много. То ли дело наш Станислав! Самый лучший и самый красивый город на земле! На выставке, мамке дали грамоту и медаль, а когда мы вернулись домой, в село, то наш председатель такую гулянку закатил! Три села целую неделю гуляли! А осенью меня отвезли в город, и я поступила в медицинское училище. Жаль, что закончить не дала немчура проклятая! – произнесла она и тяжело вздохнула. – Придется после войны доучиваться.
– А я и не помню, как в нашу деревню немец пришёл, – тихо перебил Ванька расстроенную девушку. – И вообще, я их не помню, немцев-то, – словно оправдываясь перед Катериной, добавил он.
– А я знаю! – девушка потрепала Ваньку по голове и ободряюще рассмеялась. – Для того и рассказываю, чтобы ты вспомнил. – А потом в нашу Васильевку нагрянули фашисты, – продолжала Катерина. – Перво-наперво расстреляли председателя колхоза и председателя сельсовета с их семьями. В конторе колхоза сделали полицейский участок, а парторга нашего, Кузьму Нечитайло, коему народ верил боле, чем самому себе, главный фриц поставил старостой. Но недолго он над людинами измывался, Кузьма-то. Кто-то из наших хлопцев ночью гранату ему в хату бросил, и погибло всё это бесовское отродье! Вытащили только младшего брата этого Кузьмы, Мыколу, всего израненного, в крови и сразу увезли на грузовике в Станислав. Ну, немцы рассвирепели, понятно дело и наутро согнали весь народ на площадь. Главный немец что-то кричал, ругался, а потом нас начали сортировать.
– Как это сортировать? – задумчиво спросил Ванька, с трудом восстанавливая где-то виденную, но расплывчатую картину.
– Ну, как? Нас, кто помоложе да поздоровее, тех в одну сторону, а остальных да совсем маленьких – в другую. И моя мамо попала в ту сторону, и девяностолетний дед Макар, и грудные ребятишки, которых хвашисты вырывали из рук молодых матерей и бросали в толпу, где находились те, что постарше. Лай собак, крики, стоны, – голос Катерины становился все глуше и она тихонько зарыдала. – А потом повели усих к оврагу и постреляли, а нас заставили закапывать. До сего дня вспоминаю и до смерти не забуду мамины открытые глаза, а я в них землей, землей!!! – свистящим шепотом выкрикнула она, а Ванька протянул руку и осторожно погладил девушку по судорожно вздрагивавшей спине.