Медицинский триллер-2. Компиляция. Книги 1-26

– Каким таким делом?

– А какое дело в деревне? За скотиной ходить, стирать-прибирать, воду носить… Знаешь, я как будто попал в русскую деревню лет эдак двести назад!

– И как тебе?

– Скучно. Но некоторым, видать, в самый раз!

– Хорошо, так с чем ты уехал?

– Ну, задание-то я выполнил, мужика нашел, а что касается алиментов и хаты, так это пусть соответствующие органы решают, верно? Только вот, сдается мне, ни черта они сделать не смогут: как они с него алименты снимут, если он не работает?

– Не снимут – посадят.

– Да ладно – многих, что ли, посадили? И кто, скажи на милость, в такую глухомань попрется – как ты ему повестку в суд вручишь, к примеру? Приедешь, скажешь, подать сюда Ляпкина-Тяпкина, а они – нетути, господа хорошие, у нас такого… Короче, думаю, дело дохлое: не получит разведенка Матюшина ни бабок, ни квадратных метров!

И что-то подсказывало Антону, что частный сыщик недалек от истины.

* * *

Мономах вышел на крыльцо и с наслаждением потянулся, делая глубокий вдох. В легкие ворвался свежий воздух с сосновым ароматом. В его поселке, конечно, тоже отличная экология, но здесь пахло иначе – как в российской глубинке, не тронутой цивилизацией. Наверное, такой же дух витал здесь и сто, и двести лет назад, не меняясь в зависимости от времени – оно просто остановилось, а жизнь текла где-то в другом месте, минуя этот забытый всеми уголок. В вышине, резвясь, носились стрижи, оглашая округу громким свистом. Их острые крылья разрезали густой, наполненный травяными и цветочными ароматами воздух, в котором, очевидно, было полно насекомых. Мономах любил стрижей – сколько таких маленьких, похожих на ящериц птичек они выходили в детстве с Олегом, и не сосчитать! Нравились они ему, во-первых, из-за красивого полета, быстрого и стремительного. А во-вторых, из-за покладистого нрава: ни одна птица не приручается так быстро, как стриж, не проникается таким доверием к человеку – возможно, потому что не сталкивается с ним в обычной жизни и не знает, на какие пакости он способен. Даже взрослый стриж спокойно сидит у тебя на ладони и лопает сверчков… А вот с малышами им с Олегом приходилось повозиться. Маленькие стрижики, выпавшие из гнезда, нуждаются в принудительном кормлении, а это, надо сказать, дело муторное и неблагодарное! Они не открывают рот сами, поэтому приходится раздвигать его пальцами, при этом птичка вырывается, крутит головой и плюется едой, а ты все время боишься, что сломаешь ей шею, порвешь клювик или повредишь горло, запихивая туда пинцетом насекомых. Зато потом, когда стрижонок подрастает, он начинает жадно требовать пищи, и тут – только успевай подносить сверчков! Но самое приятное – это когда, откормив и вылечив больного или маленького стрижа, ты идешь в поле или в парк его выпускать. Несешь в коробке, и он, почуяв свежий ветерок, начинает мелко вибрировать, словно маленький самолет на взлетно-посадочной полосе. Его хвост и крылья поднимаются, трепеща, в ожидании чуда. И вот оно происходит: стоит взять птичку в руки и раскрыть ладонь, как она немедленно взмывает в воздух. Постепенно набирая высоту, поднимается в небо, делает круг над твоей головой, словно прощаясь и благодаря за все хорошее, она исчезает в глубокой синеве или в облаках, возвращаясь в естественную среду. И, если повезет, в ближайшие десять лет стриж ни разу не окажется на земле, проводя все время в воздухе… Мономах думал о стрижах, когда оперировал – вспоминал, каково это, держать чью-то жизнь в своих ладонях, когда только от тебя зависит каждый вздох того, за кого ты взял ответственность. Ему редко приходилось иметь дело с экстренной хирургией, и все же… Был один ювелир, едва не лишившийся правой руки в результате дорожной аварии. Мономах собрал его кисть, словно мозаику, и человеку не пришлось менять сферу деятельности: он продолжал успешно работать, не переставая возносить хвалу Богу и сыну его – Мономаху! А еще он «починил» множество танцовщиков и балерин, которые не покинули сцену и вернулись в профессию как ни в чем ни бывало, хотя им прочили инвалидные кресла… Так что, может, Мономах и не спасал жизни в прямом смысле слова, зато он делал существование пациентов качественно лучше, а это тоже немало! Кроме того, во время операции иногда что-то могло пойти не так, и тогда к нему возвращалось это щемящее и в то же время будоражащее чувство – ощущение чьей-то жизни в собственных ладонях…

– Чай пить будешь? – раздался слегка надтреснутый голос позади Мономаха, и он обернулся. – С малиновым вареньем – сам варил!

Старик, у которого он поселился, имел удивительные старинные имя и отчество – Гордей Африканович, а уж за его фамилию любой российский нувориш отдал бы полцарства: Пушкин! В первый же вечер Африканыч, как он просил себя именовать, поведал Мономаху историю своей семьи. Вроде бы его далекий предок занимался литьем пушек при Петре Первом и даже ездил в Германию учиться этому делу у тамошних мастеров. По рождению крепостной, но позже освобожденный «за заслуги перед царем и отечеством», он имел то же имя – Гордей. Отчество «Африканович» не несло никакого особого смысла: просто отец Гордея звался Африканом – не самое распространенное нынче, но включенное во все словари русское имя.

Домик у Африканыча был небольшой, всего две комнаты, вторую из которых он и сдал Мономаху за чисто символическую плату. Когда он озвучил сумму, Мономаху стало неудобно, уж больно смехотворной она ему показалась, однако Африканыч ни в какую не соглашался на более приличные деньги. У Мономаха создалось впечатление, что хозяину дома компания гораздо важнее, нежели финансы – он считал, что пенсии вполне достаточно для нормального существования одинокого старого человека. Кроме того, у него имелся приусадебный участок, где, по мере сил, Африканыч выращивал всего понемножку: картошку, морковь, свеклу, репу и всевозможную зелень. Но была у Африканыча одна маленькая страстишка – розы. Огромные, разноцветные – от нежно-розовых до бордовых, они росли в его ухоженном палисаднике. О них Африканыч мог говорить часами, причем у каждого куста было собственное имя! По утрам и поздно вечером розы источали удивительный дурманящий аромат, с которым не смогли бы сравниться никакие, даже самые качественные, духи.

Варенье у Африканыча тоже оказалось очень вкусным.

– У вас на участке малины я что-то не заметил, – сказал Мономах, прихлебывая приятный на вкус горячий травяной напиток – Африканыч сразу сказал, что в местный лабаз, расположенный в ста километрах отсюда, редко завозят хороший чай, поэтому он предпочитает собственные сборы.

– Ты глазастый! – весло ответил старик. – Не моя малинка-то, Аграфенина!

– А кто такая Аграфена?

– Баба Аграфена… ну, в смысле, это для тебя она баба, а для меня – просто Аграфена. Ровесники мы, понимаешь.

– Где же она живет? – удивился Мономах. – Вокруг только заброшенные дома!

– Так она вон там, на хуторе, – неопределенно махнул рукой в сторону окна Африканыч. – За бывшей зверофермой. Вот у нее малина так малина – такого размера! – и он показал Мономаху сжатый кулак. – А сладкая…

– Почему народ из деревни сбежал? Тут красиво, природа…

– Что есть, то есть! Природа – это да, а вот работа… С ней-то у нас туго, сам видишь! При советской власти тут звероферма была, кролей разводили – на шубы, значит, на воротники для пальто. Только в перестройку, чтоб ей пусто было, она обанкротилась… Вернее, думаю, директор сам ее обанкротил, специально, и сбежал с денежками за границу. Вот народ и разбежался кто куда, и деревня брошенная осталась. Было несколько бабок-дедок, так все поумирали… Правда, пару лет назад какой-то богатей из Москвы купил это место и тоже, значит, звероферму организовал – а что, все коммуникации подведены, скважина, опять же, имеется. Начал выращивать ценных зверей – песцов, там, лисиц чернобурых…

– А работников где набрал? – спросил Мономах. – У вас же никого не осталось!

– Это точно – почитай никого! С собой народ привез. Ненашенских ребят.

– В смысле, гастарбайтеров из солнечных республик бывшего СССР?

– Точно, их, родимых. Ничего ребята были, не шумные, работящие. Не мешали никому.

– И что, не пошло дело?

– Ну почему же, пошло. Только потом у них там что-то случилось.

– Что именно?

– Ну, все зверьки поумирали вроде. Наверное, что-то не так с питанием? Или потравил кто.

– Зачем же кому-то травить зверей?

– А кто их знает? – пожал плечами старик. – Может, конкуренты какие нарисовались, решили мужика разорить? Не знаю, только вот работы не стало, и ребята ненашенские все уехали. Так что теперь в округе из живых – только я да Аграфена… Да еще одна бабка живет с внуком, но то – совсем в лесу, километра три отсюда.

– А как вы…

– Мы же на «ты» договорились! – укоризненно покачал головой Африканыч.

– Ну да, конечно – как ты относишься к новому поселению, не беспокоят тебя тамошние люди?

– Это ты про сектантов, что ли?

– Почему вы… то есть ты называешь их сектантами?

– А как их еще называть? – пожал плечами старик. – Ходят в непонятной одежде, молятся какому-то Ангелу…

– Ангелу?

– Ну не ересь ли? Я вот, конечно, не ахти какой православный, потому как постов не соблюдаю, да и в храм хожу только по большим праздникам, когда до райцентра кто-то подбросит, но я знаю, что молиться ангелам нельзя. Молятся только Богу, так? А у этих странных людей… Знаешь, раньше в поселке церквушка была – вон, аккурат между зверофермой и Аграфениным хутором, да только сгорела она лет тридцать назад. Так вот, эти поселенцы такую церковь отгрохали – что твой собор!

– Да ну?

– Правда, деревянная она, зато огромная. А еще Аграфена рассказывала, что икон там – видимо-невидимо!

– Она что, посещает ту церковь?

– Да нет, конечно! Аграфена вообще неверующая – так, из любопытства сходила разок…

– Они пускают посторонних?

– А чего там скрывать-то? Я, честно тебе скажу, ничего против них не имею: не беспокоят они меня, в свою веру обратить не пытаются, только за водой на колонку приходят. А мне что – мне воды не жалко. Только скоро они свой колодец обустроят и тогда перестанут сновать туда-сюда.

– Почему ты сам тут остаешься? – поинтересовался Мономах. – Может, лучше в райцентр перебраться? Не тяжело одному-то?

– Да нет, не тяжело… Я работаю по мере сил, через голову не прыгаю! Много ли мне надо? Да и как перебраться? Домишко мой ничего не стоит, да и если б стоил – кто его тут купит, в пустоши?

– А родственники есть у тебя, Африканыч?

– Внук есть в Питере, только он уж лет десять ко мне не наведывается.

– Что так?

– Ну, семья у него, дети – что им в нашей глуши делать? Нет, мне тут хорошо и одному: лес кругом, птички по утрам поют, воздух чистый… Тут и помру. Только вот одна беда: поселок сектантский разрастается, и скоро, может статься, досюда они доберутся. А я, знаешь ли, к тишине привык – вон, Аграфена за несколько километров, и меня это очень даже устраивает! Ты вот лучше скажи мне, мил человек, за каким лешим тебя сюда принесло?