Мелье

Материальное бытие не могло быть создано бытием нематериальным и божественным. Мелье изящно и неотразимо приводит к абсурду претензии богословия на то, что сила или воля бога делает вещи возможными или невозможными. Материя — самопричина; ничто в природе не может быть мыслимо как беспричинное, то есть сотворенное из ничего.

Время и пространство не могли быть сотворены: у них нет начала, они бесконечны; этому спору Мелье уделил очень много внимания.

Но естественно, что самым центром его рассуждений стал вопрос о движении. Что заставляет материю и каждую ее частицу двигаться? Необходимо ли представление о начальном первом толчке? Мелье признается, что не все в проблеме движения можно объяснить, но он ясно доказывает бесполезность и в этом случае гипотезы о боге и необходимость признать, что бытие, то есть материя, может получать движение только от самого себя.

Движение представляется при этом как механическое движение, как перемещение мельчайших частиц материи — атомов. Иногда это движение по прямой, иногда по дуге или окружности, что образует вихри материи, формирование шарообразных тел, сложных тел. Но только в этом механическом смысле понимает Мелье движение, как, впрочем, и все материалисты XVIII века.

Однако он старается охватить этой мыслью и все, даже наисложнейшие, формы движения. Так, по его мнению, существует несомненная связь между колебаниями волокон нашего мозга, беспрестанным движением находящихся там жизненных токов, с одной стороны, и нашими мыслями, с другой стороны.

Мелье выдвигает в развитие своих аргументов против существования бога множество биологических, физиологических представлений, стоящих вполне на уровне его века. То же будут усиленно практиковать и его преемники — материалисты-просветители, особенно Ламеттри. Это очень важно подчеркнуть: сам уровень науки делал знание о многих процессах природы уже настолько конкретным, что исключал прежние представления о боге.

Животные и люди, размышляет Мелье, оказались бы лишенными самодвижения, если признать, что кто-то извне придал им движение. Они не имели бы в себе начал ни роста, ни производительности, ни распада. Мало того, существо, придающее им движение, должно было бы в совершенстве знать устройство всех этих больших и малых удивительных механизмов во вселенной и обладать способностью ловко, сильно, тонко, проницательно, тщательно подбирать, приспособлять, соединять, располагать и связывать каждую часть материи, чтобы получились законченные тела, каждое согласно своей природе. В таком случае «не должно быть ни одного атома, который не получил бы все свое движение и всех видоизменений этого движения от существа, в совершенстве знающего его природу и на что он может служить. А это в некотором роде все равно, что предполагать столько богов, сколько существует атомов в материи, или предполагать, что каждый атом материи уже есть бог или содержит в себе всю природу и всю субстанцию бога. А так как всех этих атомов, составляющих самые малые части материи, бесконечное множество, то, значит, существует бесконечное множество богов, причем все эти боги тем не менее составляют одно целое и являются все вместе одним и тем же богом».

Вот образец того, как воинствующий материализм Мелье осыпает градом ударов противника, валит его с ног, топчет его.

Мелье произвел поистине исчерпывающий разгром всех сторон богословия своего времени.

Бог — бесконечно совершенное существо, всемогущее и вездесущее. Но чем выше чьи-либо совершенства, тем они, как, например, свет или тепло, явственнее и ощутительнее, — бога же нельзя ни видеть, ни ощущать. Следовательно, этого бесконечно совершенного существа нет. Невозможно также созерцать его духовно, в форме любви к нему, ибо о нем нет никаких представлений. Следовательно, и небесное блаженство духовного обладания богом после смерти является во всех отношениях противоречивой выдумкой.

Если бы действительно было божество, требующее от людей определенного поклонения и культа, то оно и потребовало бы этого со всей ясностью. Между тем по главным пунктам веры и культа люди никак не могут согласиться между собой. Тут Мелье с охотой возвращается к вопросу о множественности религий в мире, включая мусульманство, буддизм, конфуцианство.

С великолепной силой разбивает Мелье доводы богословия, будто для того бог и делает несовершенными творения этого мира, чтобы через их несовершенство в конце концов постигалось совершенство его самого. «Что сказали бы вы о государе или монархе, который позволил бы опустошить свои владения или владения своих соседей, чтобы обнаружить дотом силу своего могущества? Что сказали бы вы о враче, который напустил бы заразные заболевания, чтобы показать свое умение лечить их? Что сказали бы вы о судье, который провоцировал бы преступления и затем предавал строгой каре совершивших их, чтобы явить этим свое правосудие?»

Огромное приложение, или, если угодно, небольшой дополнительный трактат, Мелье посвятил обзору ошибочного и истинного в философии Декарта и его последователей-картезианцев. Этот малый трактат — творение высокого мастерства. Безупречно доказана нелогичность той уступки, которую делает Декарт богословию, усматривая нечто сверхъестественное, божественное в способности нашего ума мыслить бесконечность. Но великолепно схвачена и передана ценность его материалистической, атомистической картины мира. Эти страницы, как бы по второму заходу, вводят читателя в поразительную для начала XVIII века по стройности и законченности материалистическую систему Мелье.

В сущности, почти целиком на триумфальной полемике с философией Декарта (отчасти и Фенелона) построено последнее, восьмое доказательство, венчающее труд Мелье. Это опровержение всех выдвигавшихся философами соображений в пользу нематериальности и тем самым бессмертности человеческой души.

И в самом деле, душа как особая субстанция, многие свойства которой, в особенности высшие мыслительные свойства, казалось, не могут быть научно объяснены, стала последним прибежищем религии даже в полуматериалистической философии XVII века.

Непоследовательность, компромиссность вольномыслия ни в чем так ясно не проявились, как в сохранении для бога этого убежища — духовной, необъяснимой, бессмертной души. Таков неисправимый грех картезианства. Бог спрятался в скорлупу души, но из этой крепости заново навис над всем миром — неустранимое, несократимое потустороннее начало.

Но против духа примирения либертинов восстал дух непримиримости Мелье. В этом великий исторический смысл «Завещания». В своем восьмом доказательстве Мелье одним ударом меча рассек последнее прибежище божества.

Невозможно составить себе никакого представления о душе, рассуждает Мелье, если наперед решить, что ей нельзя приписать никаких отчетливых свойств. Легче вообразить себе химеру! Картезианцы напрасно обольщаются, будто они нашли ясное различение двух видов бытия: свойство одного — простираться в длину, ширину и глубину, то есть иметь протяженность; свойство другого — лишь мыслить и чувствовать. Верно, разит их Мелье, что мысль и чувство не бывают круглыми или квадратными, но ведь и такое неоспоримое свойство материи, как движение, тоже не бывает круглым или квадратным. Мало того, уже хохочет Мелье, к примеру, жизнь и смерть, красота и уродство, сила и слабость, здоровье и болезнь тоже не являются вещами, протяженными в длину, ширину и глубину. Выходит, вовсе не все модификации материи должны иметь геометрическую форму и измерения; не все модификации материи могут обладать всеми свойствами материи.

Не выдерживает логической критики и умозаключение, что раз душа не протяженна, не имеет расчленимых частей, значит она не может разрушиться и перестать существовать, иными словами, что она пребывает всегда в одном и том же состоянии — бессмертна. Мелье парирует это удивительно просто (хотя кто знает, скольких лет раздумий стоила эта простота). Ведь душа способна, как всякому видно, к различным переменам, превратностям. Следовательно, нечто в ней на наших глазах разрушается. Следовательно, она не может быть бессмертной.

Мелье сотни и сотни раз подчеркивает, что он не знает, да, может быть, наука и не может узнать весь физиологический механизм мысли и чувства. Иначе в его время и нельзя было сказать. Но в общем, как и Декарт в отношении животных, так он и в отношении человека предлагает рефлекторную точку зрения: малейшие предметы, говорит он, вызывая сильные движения в тонких волокнах мозга (сегодня мы сказали бы — в клетках), необходимо вызывают сильные чувства в душе; известное регулирование грубости или утонченности токов в мозгу (сегодня мы сказали бы — возбуждения и торможения, но Мелье говорит «животных духов») и их подвижности при помощи волокон мозга, естественно, определяет силу или слабость духовных явлений.